— В первый раз в Африке я вижу такие несомненные проявления человечности по отношению к туземцам, — говорил Гай. — Из родных деревень будущих рабочих везут сначала на автомашинах, потом по железной дороге, они кормятся и спят на этапных базах. А как чисто готовится похлебка и каша! Да и порции были, на мой взгляд, достаточные… Отрадно, очень отрадно, де Фосс! Тем более, что такая гуманность обходится недешево вашему Горнопромышленному союзу, не так ли?

— Гуманист, смотрите вперед повнимательней: в траве может скрываться и камень и рытвина! Сами понимаете, поломка машины на безлюдной африканской дороге длиной в тысячу километров — это большая неприятность. Так вот о нашей человечности. Негр, повесивший себе на шею жетон с номером, делается домашним животным, скажем, ломовой лошадью с клеймом на крупе. Живая тварь в лесу не имеет объективной ценности, а эта, сидящая в вагоне, обходится хозяину дорого… Она — скоропортящийся товар, ее приходится беречь. Доставка завербованного на расстояние в 800—1000 километров стоит нашей фирме недешево. Ну-ка, подумайте над этим! Как же в этих условиях не быть заботливым?

Машину вдруг тряхнуло, что-то застучало под ногами путешественников. Оба испуганно выскочили и долго осматривали шины, колеса, вал, коробку передач. Но на этот раз все обошлось удачно, и после короткого перекура они покатили дальше.

— Так почему же все-таки рабочих не набирают в Верхней Катанге, вблизи от завода?

— Потому, что их там нет. В результате многих причин Верхняя Катанга — малонаселенный край. Потомки тех туземцев, которые жили здесь до нашего прихода, теперь работают на плантациях и полях союза — ведь фирме надо кормить двадцать тысяч своих черных рабочих и две тысячи белых служащих.

— Гм… Этих потомков тоже подсекли на блесну, де Фосс?

— Нет, проще: у них подсекли землю. По существу она была ничейная, и хозяин, истощив один участок, переходил на другой. Согласно генеральному договору с государством наша монополия получила права на использование десятков миллионов гектаров земли. Ковыряться с мотыгой стало некогда, но фирма платит сельскохозяйственным рабочим почти как промышленным: и те и другие ей одинаково ценны, ведь кукурузная крупа нужна не менее чем медь. Они взаимосвязаны.

— Однако у французов и португальцев я видел другое: там половина силой набранных рабочих погибает в пути!

Де Фосс насмешливо свистнул в ответ: к португальцам и французам он относился свысока.

— Э-э, там человеческий резервуар еще слишком велик, и незначительный спрос на людей легко покрывается даже в условиях бессмысленного разбазаривания рабочей силы. Здесь не то. В Катанге потребность в людях велика и растет дальше. В начале века наши заводы строились руками местных рабочих, но когда предприятия выросли, то исчезли люди— они плохо выносили условия строительства. Поэтому пришлось набрать множество агентов, которые стали рыскать по Нижней Катанге и добывать там рабочих. Контракты в те времена заключались не с рабочими, а с начальниками районов: дал взятку и получил определенное число голов! Гнали всех, кто попался под руку, — старых, больных, лишь бы выполнить задание по количеству. Гнали пешком. В пути списывалась первая половина, а по прибытии в заводские бараки, вследствие полной неустроенности быта, выбывала вторая. Огромные деньги летели в воздух, районы набора отодвигались дальше на север, а людей все же не хватало, и с каждым годом эта нехватка становилась острее и острее. Рост производства вынудил, наконец, решительно перестроить систему набора рабочей силы. В 1928 году принудительный набор был запрещен и заменен вербовкой. Скверный хозяин по необходимости стал хорошим хозяином, а вот приедем на завод — вы и не то увидите!

Наконец на юге, как раз там, куда вело шоссе, из-за горизонта показалась черная туча, низкая и тяжелая.

— Гроза надвигается! — озабоченно заметил Гай.

— Надвигается Европа! — не без гордости ответил де Фосс.

Через час запахло гарью и солнце потускнело: путешественники въехали в Катангу, сокровищницу несметных богатств.

Колвези с бурыми отвалами медной руды и обогатительным заводом, Жадовиль с электролитными установками и золотым блеском чистой меди, желтый Лубумбаши с серными рудниками и очистительным заводом, Лулуга и Луэна, посыпанные угольной пылью, розовые от примеси марганца ручьи в Кисенге, черные и фиолетовые пирамиды урановой руды в Шинколобве, оловянной в Лубуди, кобальтовой в Руаши, бесконечные составы, увозящие из Катанги чистый цинк, кадмий, вольфрам, тантал… Какое удивительное богатство! И в Гае проснулась жажда творчества — ведь он знал, что в Европу нельзя возвращаться с пустыми руками: материалы он должен собрать здесь, на месте. Подавленный великолепием сокровищницы, он после каждого снимка записывал цифры годовой добычи: они как будто бы громко кричали о том, что молча показывал фотоаппарат.

Это — Африка? Не верится… Вдоль политых мазутом и посыпанных углем железнодорожных путей высятся разноцветные горы руды, блестят аккуратные штабеля металлических болванок, громоздятся небоскребы ящиков, бесконечно тянутся ряды железных бочек. Непрерывно отходят тяжело груженые составы, поезда с грохотом мчатся один к морю с добытыми в Катанге богатствами, другие от моря с новыми, более мощными орудиями труда — тяжело бьется могучий пульс производственной жизни. Катанга никогда не спит, в три смены, днем и ночью работают ее заводы и шахты. Хилая трава, чахлые кусты, поникшие пальмы — все серое и черное от пыли и копоти, как эти закопченные склады и мастерские, как заводские корпуса и жмущиеся к ним рабочие бараки. Трубы дымят не отдыхая, едкая сажа повисла в воздухе, в клубах красного, черного и желтого дыма устало плывет серое солнце, подгоняемое пронзительными свистками, грохотом, лязгом и глухим ворчанием машин. Во всех направлениях спешат люди в грязных спецовках, и руки и лица черны, блестят только глаза: ну да, это — Эссен, Льеж, Уэльс!

В номере гостиницы Гай развесил по стенам свои работы, а сам сел в кресло и долго смотрел на них. Нет, нет… Не то!

Это были индустриальные пейзажи вообще, он мог сфотографировать такие и в Европе, и в Америке; цифры захватывали и поражали, но они ничего не объясняли — ведь сотнями тысяч тонн разные руды добываются на всех континентах. Ни пейзажи, ни цифры не открывали пока непонятного лица Верхней Катанги. Гай скользил по поверхности, не сумев вникнуть в самую суть явления… А потом, бессонной ночью, он вдруг понял: ключ к пониманию верхнекатангского чуда лежит не в экзотике труда и не в коллекционировании цифр. Только африканцы сделали этот край таким удивительным. Фотографом здесь быть мало, нужно быть человеком и попытаться сердцем постигнуть виденное.

Днем он наблюдал, как равнодушно африканские шахтеры, надвинув на лоб шлем с лампочкой, входят в клети, чтобы нырнуть под землю на глубину в двести метров; ночью он подолгу смотрел на рослые фигуры в брезентовой спецодежде, в широкополых шляпах и синих очках — как ловко и умело они в тучах искр разливали расплавленный металл в формы! Вот на рассвете приемщик с книгой и карандашом в руке зорко проверяет готовое литье, вот лаборант спокойно и серьезно рассматривает какую-то колбу… Это братья тех, что с перьями в волосах и шкурами на плечах не так давно исполняли перед Гаем священные пляски? «Это, — думал Гай, — кусочек молодой Африки, и такой она будет когда-нибудь вся целиком. Но как и при каких условиях это может произойти?»

— Наше несчастье заключается в том, что мы растем слишком быстро и не можем рассчитывать на естественный приток служащих и новых рабочих из Европы, — объяснял де Фосс Гаю, показывая детские ясли, больницы, дома отдыха и общественные кухни, выстроенные Горнопромышленным союзом для своих черных рабочих. Теперь они разговаривали в Кипуши, стоя перед несколькими белыми домиками. — У нас уже почти двадцать тысяч африканцев, переделанных из охотников, скотоводов и земледельцев в промышленных рабочих. Собрать такую массу туземцев, объединить их общими условиями труда и быта и, главное, научить их очень многому — это значит помножить фактор числа на фактор социального роста. Экономическое явление перерастет в явление социальное, а затем и в политическое.