Долговязый Ламбо продолжал сосать красный цветок. Пошатываясь, Гай отошел в сторону, выбрал сухое место, разделся и опять вошел в воду, в сапогах — от пиявок, с болтающимся на груди компасом. Он хотел освежиться. Они остались вдвоем в этом ужасном лесу. Долговязый больше не был носильщиком: он стал единственным товарищем и утешением в этом мире, и Гай чувствовал, что нужно сказать ему несколько слов. Но Ламбо не знал французского языка, и Гай подумал, что следует показать ему свою дружбу жестами…

Вода была очень теплая. Лягушки нехотя прыскали из-под ног. Гай помочил лоб и виски и некоторое время стоял, закрыв лицо руками. Сколько времени? Неизвестно. Просто стоял. Потом забыл о купанье, увидел, что стоит голый, и подумал: «Почему это я стою в луже? Как странно… Они все, все умерли… Да. Все. Умерли». Повернул и побрел на берег

Вышел и увидел, что вещей нет. Нет пояса с незаряженным пистолетом, сумки с инструментами и тряпья. Все исчезло.

Долговязый обокрал его и исчез в лесу. Гай остался один.

Некоторое время он стоял и смотрел на примятую траву и след босой человеческой ноги. Шагов десять отпечатки были отчетливо видны на мокрой земле, но дальше начиналась другая лужа, а позади нее — черный лес. Бежать за вором — бесполезно. Он уже выиграл время и расстояние, и погоня окажется безрезультатной, тем более что трудно будет найти след на другой стороне воды и затем не потерять его в лесу. Да и что бы это дало? Принудить Ламбо идти вместе нет возможности, он уйдет ночью, завтра, в любое время.

Теперь надо думать дальше. Спичек нет. Ночью нападут звери, и все будет кончено. Спать в лесу без огня нельзя. Кормиться в лесу без оружия тоже невозможно. Что же делать? До фактории далеко, несколько суток пути — нужно перейти заболоченную низину, переправиться через кишащую крокодилами реку, войти в многоярусную гилею и найти в ней дорогу. Сделать это одному человеку нельзя. Значит…

Значит, остается умереть.

Покончить с жизнью лучше всего поскорее, еще до вечера, чтобы не обманывать себя, не ждать смерти в когтях зверей. Умереть нужно сейчас.

Гай наклонился, зачерпнул воду и намочил голову. Потом что-то толкнуло его в лоб. Он резко вздрогнул. Петля.

Это была петля из тонкой зеленой лианы, одна из тысяч петель вокруг. Вчерашний грозовой шквал завязал ее, сегодняшний развяжет. Ничего особенного: обычная петля.

Гай с минуту смотрел на нее. Потом вдруг с особой ясностью представилось нападение зверей, весь беспредельный ужас последней минуты. И Гай решился.

Неподалеку косо торчал из воды невысокий ствол поваленного грозой дерева. Прямо над ним лениво покачивалась тонкая гибкая лиана, свесившаяся с ветви раскидистого дерева. Хлюпая по воде, Гай подошел, скользя коваными сапогами по мокрой коре, взобрался на пень и, став на цыпочки, завязал петлю высоко над своей головой. Потянул. Лиана выпрямилась, как струна, петля опустилась настолько, что можно было надеть на шею и, спрыгнув с пня, повеситься по всем правилам проверенной веками техники.

Гай вздохнул и просунул голову в петлю, оттягивая ее обеими руками. Упоительно выглядит мир, если смотреть на него из петли. Было часов пять — лучшее время в экваториальных лесах. Над головой — безоблачное голубое небо, вокруг лес, украшенный разноцветными пятнами цветов, ярких листьев и пестрых птиц, внизу — синее зеркало лагуны, в которой отражены все живописные подробности этой прелестной картины. Колени Гая дрожали мелкой противной дрожью. Стайка ярких попугайчиков спустилась на нижнюю ветку.

— Ха-ха! — крикнул один прямо ему в ухо.

Гай с трудом поднял голову. Птица с любопытством наклонилась, черный глаз насмешливо заглянул ему в глаза. — Ха? — спросил попугай.

— Нет. Не боюсь! — ответил Гай.

— Ха-ха-ха! — подавился от смеха попугай. Гай задрожал от ярости.

— Не хочу умирать, но нужно! И я не боюсь, слышишь? — крикнул он пестрой птице. — Ну, смотри!

Гай сжал зубы. Удобнее стал на пне. И увидел на берегу лагуны Ламбо…

Ламбо сидел на траве. Перед ним лежала сумка и мешок, который он смастерил из тряпья Гая. Они были наполнены яйцами. Бывший носильщик ел их и с любопытством наблюдал за бывшим господином.

От волнения Гая бросило в жар, и капля пота сразу же повисла у него на носу. Безумная радость, сумасшедший восторг потряс его с головы до ног: жизнь! Он едва не пустился в пляс тут же на пне. Потом Гай подтянулся несколько раз на руках, с видом опытного гимнаста. Посвистывая, посмотрел на смеющееся небо. И только потом энергично зашагал по воде к новой жизни, к Ламбо, к свежим яйцам!

Ламбо знал три французских слова — муа, туа и люи, местное слово бвама (господин) и франко-негритянское выражение и-я-бон (хорошо). Почему он запомнил именно их — неизвестно. Три слова — этого немного, но оказалось, что и такого запаса слов достаточно, чтобы разговаривать с утра до вечера в течение нескольких дней. Ламбо от природы был жизнерадостен и болтлив, а Гай чувствовал, что в этих условиях говорить надо, чтобы не сойти с ума. Вначале разговор не ладился — не хватало жестов. Однако дело быстро пошло на лад: у них возникло множество условных движений, развилась богатая техника условных гримас. Через день они строили друг другу рожи, вертели руками, трещали без умолку — смеялись, ссорились, рассказывали, спрашивали и отвечали. Разговор пошел как по маслу, когда и Гай перешел на эти три слова.

— И-я-бон! — засмеялся Гай, указывая пальцем на яйца и изображая на лице радость и одобрение. Сдержанно улыбаясь, Ламбо кивнул головой и продолжал пить яйцо за яйцом, бросая скорлупу за спину.

— Муа? — спросил Гай деланно равнодушным тоном и протянул руку за мешком.

— Муа! — возразил сурово Ламбо и поближе придвинул к себе сумку и мешок.

Гай оторопел. «Как, он будет есть яйца, а я смотреть?!» Он опять протянул руку. Ламбо спокойно отвел ее. Потом выгреб добычу на траву и стал делить. Яйца были разные и по цвету и по величине. Он сложил их в две кучи — большую и маленькую. По привычке белого начальника Гай потянулся к большой, но Ламбо в третий раз отвел его руку, проговорил: «Туа», — и отодвинул ему маленькую кучу, а себе взял большую, вызывающе гаркнув при этом: «Муа!». Гай стал глотать яйца в горькой обиде.

Потом оба блаженно напились из лужи, невдалеке от места, где лежал мертвый носильщик. Гай прилег было отдохнуть после столь сильных переживаний. Ламбо вынул из сумки то, чего ее хозяин на радостях не заметил, — надерганный из спелых плодовых коробочек пух с семенами, сухую щепку и палочку. Полчаса он ловко крутил меж ладонями палочку, конец которой приставлял к щепке. Потом подложил туда пуха и из тлеющего дымка раздул огонь.

— Туа! — кивнул он головой на сухой валежник. Гай принес хворост, и у них загорелся костер.

— Туа! — выразительными движениями Ламбо показал, что Гай должен поддерживать огонь, а сам лег на спину, закрыл глаза, сказал на прощание «и-я-бон!» и мгновенно уснул.

Гай сидел, смотрел на сладко спавшего негра и думал.

Многое ему стало теперь ясным. Ламбо был самым диким из носильщиков, еще не потерявшим навыков лесного жителя. На базе лесной концессии он не зря так охотно первым вышел из рядов: путешествие в лес было для него возвращением домой, на лоно природы. Неловкий, тупой и медлительный там, он здесь расправил крылья. Зеленые листья рвали все, но только он один разбирался в растениях и рвал по выбору, а не наудачу. Вероятно, он потихоньку находил и яйца. Как? Когда? Гай не видел. Надо думать — по вечерам, до сна и прихода зверей. При такой уйме птиц набрать пару десятков яиц — это дело недолгое. Незаметно выскользнул, поел и так же незаметно вернулся. Вот отсюда у него и силы. Так почему же Ламбо не убежал? Потому, что верит белому человеку, его всезнанию и всемогуществу. Теперь Гаю вспомнилось, что именно он один из всех носильщиков всегда подходил ближе и наблюдал за определением местоположения отряда. Стоило Гаю поднять компас, висящий у него на шее, как Ламбо уже смотрел внимательно и серьезно. Каждый негр носит на шее свои талисманы, и Ламбо считал, вероятно, что компас — это талисман Гая, и верил в его силу… Раз он не ушел раньше, то и теперь не уйдет! В этом можно быть уверенным.