— Ведь прежде-то бывало как?.. Утюжим воздух часов двадцать подряд — ему хоть бы что: редко-редко из пилотской выходил размяться. Нынче другой коленкор: посидит за штурвалом часика три, и лица на нем нет. Предлагаю ему: «Отдохнул бы, Иван Иваныч». Раньше он на такие слова только усмехнулся бы да головой мотнул. А теперь встанет с кресла, потянется: «Ладно, Леша, спасибо». Ну, пошутит, конечно: «Солдат, мол, спит, а служба идет…» И сразу на койку. Дремлет тихонько и все кашляет. Потом затихнет, ровно задышит, спокойно. Мы со штурманом стараемся, держим курс. Командира если и разбудим, то уж по самой крайней нужде, а то и вовсе не беспокоим. Проснется Иван Иваныч, а механёры ему кофейку горяченького уже сварили на электроплитке. Выпьет чашечку, другую отец-командир и опять глядит ясным соколом. Верим мы, все в экипаже, в него. Но и горюем иной раз промеж себя, знаем: недолог пилотский век, особенно у нашего брата полярника. Да еще такого, как он: натура боевая, казачья…

Увы, недолгим оказался пилотский век Черевичного. Проведя за штурвалом более половины своей жизни, Иван Иванович к пятидесяти двум годам был признан врачами негодным к продолжению летной службы.

Но по-прежнему редкий день не навещал он товарищей в столичном аэропорту полярной авиации, интересуясь всеми новостями коллектива, в котором вырос, с которым прожил жизнь. По-прежнему делился опытом, помогал молодежи советами. И товарищи не оставались в долгу — недаром квартиру на Суворовском бульваре звали они «своей главной авиабазой», своим «мозговым штабом». На огонек к Казаку часто собирались пилоты, штурманы, механики, бортрадисты. Возвращаясь из дальних вояжей, было о чем порассказать, чем порадовать Ивана Ивановича. Ведь каждую весну работали в высоких широтах Арктики новые и новые воздушные экспедиции. Нумерация дрейфующих станций СП перевалила за полтора десятка. Площадная съемка Северного Ледовитого океана исчислялась многими миллионами квадратных километров, ею охватывались обширные акватории былой «зоны недоступности ».

Друзья-ученые с радостью развертывали перед Черевичным свежие листы новейших батиметрических карт, уточнявшихся с каждым годом. К хребту Ломоносова прибавились другие, ранее неизвестные подводные возвышенности. Одну из них назвали именем Менделеева, другую нарекли в честь Гаккеля — советского географа, ветерана высокоширотных исследований.

Не оставалось уже белых пятен на карте Центральной Арктики. И отнюдь не преувеличивали журналисты — ловцы полярных сенсаций, когда писали в газетах: «Пустыня белого безмолвия заговорила». В самом деле, в эфире Арктики звучат теперь не только позывные дрейфующих СП, но и сигналы АРМСов — радиометеорологических станций, действующих автоматически. Их периодически завозят на лед океана полярные летчики. Картина, которую еще недавно мог нарисовать лишь писатель-фантаст, стала будничной реальностью. Плывут в извечном дрейфе по воле течений и ветров ледяные поля, а установленная на них аппаратура периодически посылает в эфир закодированные сводки погоды, необходимые ученым для синоптических прогнозов. Принимаются сигналы АРМСов береговыми станциями, обрабатываются в обсерваториях, передаются по радио дальше — Арктическому и Антарктическому институту в Ленинграде, Гидрометеослужбе в Москве. На установке АРМСов в дрейфующих льдах, как и на оборудовании и снабжении станций СП, работают десятки летных экипажей. В 40—50-х годах имена воздушных капитанов высоких широт были наперечет. Вслед за Иваном Черевичным шли Илья Котов, Матвей Козлов, Василий Задков, Михаил Титлов, Виталий Масленников. А теперь всех и не назовешь. Для множества полярных летчиков полеты над океаном, посадки на ледяные поля стали такими же привычными, как и повседневная транспортная работа на трассах Сибири, Якутии, Чукотки.

Год от году росло мастерство авиаторов, работающих и в Антарктиде.

Словом, было о чем поговорить Ивану Ивановичу с друзьями — частыми гостями его квартиры на Суворовском. И всегда каждую новость, привозимую из дальних краев, воспринимал он как собственный успех, всегда гордился достижениями товарищей.

— Петру Павлычу в ножки кланяюсь, — говорил Черевичный о Москаленко, своем сменщике, командире авиаотряда во Второй антарктической экспедиции. Цитируя на память радиодонесения из Мирного, восхищался он полетами в глубь материка и самого Москаленко, и его соратников Дмитриева, Стекольщикова, Ерохова, Колошенко: как возили они горючее для санно-тракторных поездов, продвигавшихся по ледяной пустыне, теперь уже не на сотни, на тысячи километров, как взлетали с высокогорных плато, покрытых промороженным, сыпучим, как песок, снегом.

— Светлая голова у Петра, ты гляди, что придумал: снег в лед превращать. Ветошь под лыжами сжигали ребята, создавая ледяные площадочки, пусть малюсенькие, но такие необходимые, чтобы сдвинуть машину с места, начать разбег перед взлетом. Молодчаги.

— Да и Миньков Борис Алексеич во втором отряде геройски себя показал, когда больных с Пионерской вывозил в самый разгар зимней ночи. Скажи как вырос парень. Я его еще по Чукотскому отряду помню, совсем зеленый был: на СП в первый раз летал, чуть не заблудился в океане.

Когда Второй авиаотряд возвратился на Родину и Петр Павлович Москаленко возглавил всю летную часть в управлении полярной авиации, вахту в небе Антарктиды принял третий отряд под командованием В. М. Перова.

— И этот лицом в грязь не ударит, — говорил Черевичный, вспоминая Перова по совместной работе в Арктике. — Однако, думаю, там, на Крайнем Юге, достанется ему покрепче, чем, бывало, когда над Ломоносовским хребтом лазали.

Вскоре о молодецких делах испытанного северного аса в Антарктиде восхищенно заговорили газеты. Первым из советских авиаторов перемахнул Перов через Южный полюс — от нашего Мирного к американской базе в заливе Мак-Мёрдо. Потом разыскал, спас от верной гибели бельгийских полярников, потерпевших самолетную аварию в Кристальных горах, — от Мирного тоже свет не ближний, лететь пришлось через австралийскую станцию Моусон. И наконец достиг по воздуху Полюса недоступности южного полушария, как бы продолжив пионерную трассу Черевичного.

— Ничего не скажешь, победитель! Правильно его отец с матерью Виктором назвали, — восторгался Иван Иванович. — А штурманом у Перова знаешь кто? Бродкин Борис, ты его по Арктике должен помнить, начинал у Штепенко стажером, потом с Лешей Кашем работал, на «Аннушке». Вот как растут парни. Даже завидно по-стариковски, если по совести сказать…

Зная Черевичного много лет, я не сомневался: да, конечно, когда речь заходит о честолюбии, зависть ему не чужда. Но не черная зависть, нет, белая, полярная, нашенская. Ведь и Москаленко, и Миньков, и Перов воплощали в жизнь давние его замыслы.

Не один вечер просидели мы с Иваном Ивановичем над листами Атласа мира, следя за первым перелетом четырехмоторных кораблей из Москвы в Антарктиду — через Индию, Индонезию, Австралию, Новую Зеландию. Когда командиры их Борис Семенович Осипов и Александр Сергеевич Поляков стали Героями Социалистического Труда, Черевичный сказал:

— Заслужили. Трудяги-мужики. Когда умеет человек работать, ему и геройство сподручнее. Романтика эта самая с пота да с мозолей начинается.

И глянул на меня с укоризной:

— Вот сочинил бы что-нибудь на эту тему. А то пишет ваша братия: «подвиги, подвиги». Толкуете про какое-то там озарение. Открытия, новые земли вам подавай.

Вдруг, подобрев, он с нарочитым комизмом развел руками:

— А где их нынче взять земли-то, коли изъезжен, излетан весь наш тесный шарик?

В последних словах, хоть и были они произнесены иронически, я уловил нотки сожаления. И решил подзадорить собеседника:

— Угадал, Казак. Именно этого и не хватает мне, чтобы сотворить наконец твою литературную биографию. Подумаешь, подводные хребты. Далече они, глазом не увидишь, руками не потрогаешь. Вот если бы островишко какой ни на есть ты обнаружил где-нибудь там, в тридевятом моржовом царстве. Представляешь, как бы это выглядело на карте: «Земля Черевичного», а?..