Елизавету снова охватила дрожь, но она продолжила читать: «Где она сейчас, выяснить не могу; подобно Саре Скути, она исчезла. Однако я слышал, что дочь Батлера — ее христианского имени я тоже пока не выяснил — пострадала от вспышки оспы при дворе и на ее лице на всю жизнь остались шрамы, причем такие глубокие, что в былые времена она постриглась бы в монахини и носила бы вуаль…»

Елизавета оторвалась от письма. Яд в пище. Пчеловод. Вуаль. Огонь святого Антония и отравленная лисица в распятии, которое ей когда-то подарила королева Мария. И жужжание — кишащая угроза ее жизни…

Она попыталась удержать закрытыми ворота памяти, попыталась даже зацепиться за обещание Господа из ее любимого псалма, прошептав: «Окружили меня, как пчелы сот, и угасли, как огонь в терне: именем Господним я низложил их»[18].

Но даже это не спасало от страха самой быть низложенной. Словно в трансе, Елизавета поднялась и медленно пошла на угол разоренного морозом сада, все ближе и ближе к ульям леди Корниш и к самой большой — и самой неприятной — неожиданности.

В тот день ей было одиннадцать лет, и она несказанно радовалась возвращению ко двору после многочисленных болезненных для нее ссылок, в которые отправлял ее часто менявший жен отец. Шестая супруга короля, Екатерина Парр, была любящей мачехой для всех троих детей Генриха и являлась посредником между ними и их вспыльчивым и все более нездоровым отцом. Королева Екатерина поощряла их обучение и относилась к ним с нежностью и теплотой.

Младшему брату Марии и Елизаветы, Эдуарду, уделяли больше всего внимания, поскольку он был наследником. Однако комнаты Елизаветы находились совсем рядом с апартаментами королевы в лондонском дворце Уайтхолл, а Марии позволялось иметь свою маленькую свиту, в том числе пасечницу, которая одновременно была травницей.

Марии к тому времени исполнилось двадцать восемь лет, и, к сожалению, она все еще была не замужем.

Состоявшей при ней девушке было двадцать. Она поставляла вкуснейший мед на стол королевы и иногда собирала для Марии душистые букетики и цветочные гирлянды. Пасечница казалась угрюмой и тихой, но временами говорила с веселым задором и пела посреди своих цветов и ульев.

В теплые дневные часы Елизавета часто сидела в саду и читала вместе со своей гувернанткой Кэт Чамперноун — так ее звали, пока она не вышла замуж за Джона Эшли. Но в тот день Елизавета захлопнула «Метаморфозы» Овидия и отправилась бродить по дорожкам сада одна. Она миновала солнечные часы — ее отец любил солнечные часы — и журчащий фонтан, окрашенный в белое и зеленое — цвета Тюдоров. За пристанью для барок широко разливалась и сверкала на летнем солнце бурливая Темза.

В тот жаркий послеполуденный час косые тени заскользили по земле, когда из-за кустов бирючины, служивших живой изгородью, вышла пасечница принцессы Марии. Она сжимала что-то в затянутой в длинную перчатку руке. Вокруг нее жужжало множество пчел.

— Ах, — сказала Елизавета, — ты меня испугала. Я не сразу узнала тебя в этой вуали и накидке.

Она удивилась тому, что девушка не сделала даже попытки присесть перед ней в реверансе. Мария позволяет ей такие вольности? Пасечница заговорила.

— Мой отец, — сказала она как ни в чем не бывало, — всегда шутил, что лицо — самое дорогое, что у меня есть, как и у моей мамы, поэтому я всегда остерегаюсь укусов.

— Конечно. Принцесса Мария сегодня не здесь?

— Конечно, — нараспев и почти с насмешкой повторила она слова Елизаветы и подошла ближе.

Елизавета улыбнулась тому, как пчелы, точно крошечные дрессированные собаки, повсюду следовали за ней, отскакивая от вуали и садясь на плечи.

— Принцесса Мария наблюдает за королевой, — проговорила девушка, когда Елизавета уже почти потеряла нить ее мысли, — потому что она сама будет королевой.

— Принцесса Мария?

Очень странно и неприятно было разговаривать с человеком, не видя его лица.

— Только если она выйдет замуж за иностранного короля. После нашего отца будет править наш брат, а потом его дети, — объяснила Елизавета.

Девушка помотала головой; ее вуаль закачалась.

— Ваша сестра должна быть королевой, как ее мать. Моя семья верой и правдой служила ее семье… и Тюдорам тоже служит. Мы ирландцы Батлеры, герцоги Ормонд. Ты слышала о нас, не так ли? Обо всем, что мой отец делает для Тюдоров, несмотря на оскорбления, которые позволяли в его адрес такие выскочки, как семья твоей матери.

Даже в юные годы принцесса не терпела, когда ей грубили. Как она смеет разговаривать с дочерью короля Генриха в таком тоне, а также утверждать, что ее ирландские родственники — важные особы и совершали великие дела? Елизавета слышала, что эта девушка родилась вне брака, так кто она такая, чтобы хвастать? И все же воспоминания о тяжелых временах, когда ее тоже объявили незаконнорожденной, заставили Елизавету хранить молчание.

— Твоя мать, Болейн, — продолжала пасечница, — заняла рядом с королем место матери принцессы Марии, хотя была обещана в жены моему отцу.

Тут Елизавета настороженно попятилась, ибо девушка начала приближаться к ней с протянутой рукой. При дворе знали, что говорить о происхождении Елизаветы запрещено. И хотя несколько лет назад юной Бесс пришлось получить пару оплеух, благодаря могуществу отца — а теперь и благосклонности королевы Екатерины — вокруг нее за последнее время выросла защитная стена. Но от этой девушки веяло чем-то непостижимым и жутким.

Елизавета оглянулась. Где все люди? Где Кэт? Почему никто не пришел за ней?

— Я ждала момента, чтобы показать тебе кое-что, если ты думаешь, что когда-нибудь ты будешь королевой вместо принцессы Марии, — сказала девушка, еще дальше вытягивая затянутую в перчатку руку и разжимая пальцы.

Сначала Елизавета ничего не увидела, но потом заметила одну-единственную крупную пчелу. Насекомое сонно кружило на месте. Вместо того чтобы бежать — принцессы никогда не убегают, — Елизавета стояла и завороженно смотрела, как молодая, скрытая под вуалью пасечница усаживает большую пчелу ей на плечо и поднимает вверх вторую руку, как будто дает кому-то сигнал.

— Она королева, — сказала девушка. — Смотри, что случится, если посмеешь слишком много о себе возомнить.

Пчел, лениво натыкавшихся на одежду пасечницы, вдруг как будто стало гораздо больше. Они кинулись прямо Елизавете на плечо. Насекомые покрыли ее рукав, корсет и капор. Ее шею и лицо. Они все прибывали, с оглушительным жужжанием роились возле ее ушей, а принцесса стояла неподвижно, онемев от страха.

Елизавета ждала укусов, помощи, чего-нибудь. Вечность проходила и сменялась новой вечностью. Мохнатые тельца и проворные лапки покрыли ее плотно зажмуренные глаза, ее рот. Она умрет здесь. Ей хотелось кричать, бежать, но она была в ловушке. Принцесса затаила дыхание, боясь, что насекомые пролезут ей в ноздри или в уши. У нее кружилась голова, ее тошнило. В висках пульсировала боль. Беспомощная. Загнанная. Проклятая. Она дрожала всем телом.

Пчелы кишели и жужжали у нее на руках, на каждом длинном пальце, которые так нравились людям. Елизавета уронила книгу. Но ни одна пчела из этой гудящей, роящейся черной массы не укусила ее. И тут у Елизаветы появилась надежда на спасение — она услышала вдалеке голос сестры.

— Десма! Десма Ормонд! Где ты?

Мучительница рассмеялась и тронула Елизавету за плечо.

— Я здесь, ваше высочество. Иду!

Если она уйдет, пчелы тоже улетят? Если кто-то пройдет мимо и закричит или начнет отгонять их, что тогда произойдет? И если принцесса Мария увидит, что сделала ее пасечница, накажет она ее или похвалит?

Вскоре Елизавета получила ответы на свои вопросы. Она не смела открывать глаза, но услышала голос сестры ближе — короткий смешок и короткое восклицание: «Ой!» Должно быть, Мария увидела ее, осажденную насекомыми. Позовет ли она на помощь? Знала ли она об этом заранее?

— Сейчас я не стану выпускать в тебя их яд, Болейн, — проговорила пасечница тихим зловещим голосом где-то совсем рядом. — В конце концов, ты и так уже полна отравы.