Каждый раз, когда мне надо было что-то найти, я останавливался, чтобы прикинуть, где что могло быть. Я увез в Париж много книг и документов. Но это был всего лишь один процент того, что хранилось на нашей квартире. Откуда все-таки появилось это огромное количество бумаг?

У меня было слабое представление о том, где именно могут находиться доверенности. Я направился в спальню моей матери, которую она занимала до того момента, как медсестра настояла, чтобы ее перевезти в более спокойное место. Я открыл шкаф, и он заскрипел так, как будто я причинил ему боль. Я вытащил один из внутренних ящиков. Он был полон бумаг. Это было настоящим библейским проклятием. Бумаг было столько, что больше не стоило открывать ни один из ящиков. Но доверенности нашлись. Они лежали в пакете, перевязанном зеленой лентой.

Тогда я вывалил все содержимое ящика на кровать. Может быть, там были и другие важные документы. В последние дни перед выездом из Парижа я решил для себя, что надо раз и навсегда покончить с организованным беспорядком в моей жизни. Дальше так жить было нельзя.

Я открыл створку ставни, и свет от Босфора меня ослепил. Солнце в Париже было совсем другим. Я присел на краю кровати и разложил вокруг себя кучу документов. Бумаги. Когда-нибудь они прикончат меня. Я провел больше половины своей жизни среди бумаг и вдруг понял, что ничего не знаю ни о своей семье, ни об обстоятельствах, в которых она жила. А каковы они были, эти обстоятельства?

Но вот я увидел коричневый пакет толщиной почти в два сантиметра, на нем была наклеена этикетка, срезы которой были окрашены синим цветом. На ней что-то было написано очень мелким почерком. Это был почерк моей матери. Надпись была по-армянски, Я подошел к окну. Море было сине-стального цвета. Я надел очки для чтения и прочитал с удивлением то, что было написано рукой моей матери.

Комок застрял у меня в горле. Несмотря на долгое молчание, моя мать хотела, чтобы я узнал ее подлинную историю. Все эти годы я жил в полном неведении, уговаривал, чтобы она рассказала мне хоть что-нибудь. Все тщетно — добиться этого было уже невозможно, так же как связать воедино всю эту историю, рассыпавшуюся на тысячи мелких осколков.

Я много читал о годах массовых убийств, о распаде Оттоманской империи, о Первой мировой войне. Я даже слушал в Париже лекции, которые читали непосредственные участники тех событий. Это были армяне, взывавшие к наказанию виновников геноцида. Даже турецкое правительство, сформированное под давлением союзников в 1919 году, в официальном заявлении признало то, что на самом деле произошло. Я говорил со многими, пытаясь найти первоисточник. Но это было похоже на поиски иголки в стоге сена.

То, что я нашел сейчас, было для меня подлинным богатством. Я направился в библиотеку, по пути открывая пакет. В нем была целая куча клочков бумаги с написанными от руки текстами на армянском языке. В них раскрывались мои корни.

Мы, члены семьи Назарян, всегда жили в Урфе, недалеко от сирийской пустыни. Урфа тогда находилась на перекрестке дорог — в ней останавливались караваны, выходившие из Алеппо в Диарбекир, а затем из Аль-Фурат — большой пустыни, по которой протекает река Евфрат.

Мой прадед выращивал табак. Это занятие стало семейным делом, и мой отец изготавливал знаменитые сигареты, которые продавались от Иерусалима до Константинополя.

Дела у нас шли хорошо. Мы считали себя благополучной семьей, и многие люди завидовали нашей жизни.

Потом мой отец умер. Это случилось в 1894 году, и с ним, видимо, ушла и наша удача. Через несколько месяцев начались беспорядки. Султан Абдул Гамид снова объявил армян вне закона.

Когда однажды ночью загорелись постройки, в которых сушился весь урожай табака, моя мать даже не заплакала. Она только сказала, что хорошо, что пожар не увидел наш папа, иначе он умер бы от расстройства.

Дядя Горусдян зашел к нам и сказал, что причина пожара — зависть. Потом мы узнали, что завидовали не только нам.

Иногда я думаю, что лучше было бы умереть вместе со всеми. Но потом я восстаю против всего этого и сажусь за письменный стол, не зная даже, прочитает ли кто-нибудь эти строки. По крайней мере, совесть моя останется спокойной. История, изложенная на бумаге, имеет больше шансов остаться в памяти людей.

Рождество 1895 годя оказалось очень тяжелым. Турки уже не считали нужным скрывать свои намерения, и моя мать решила, что как только представится возможность, мы уедем в Алеппо. Там, по крайней мере, мы будем не так заметны. Но мы не успели. Уже 1 января мусульмане бегали по улицам и, крича до хрипоты «Аллах Акбар!», «Аллах Акбар!», поджигали дома армян. Мужчины пытались защитить своих близких, но турецкие солдаты стреляли в них. Мы поняли, что пришел день Страшного суда. Моя мать вывела нас через заднюю дверь дома в переулок, и мы вместе с другими соседями побежали по переулку. Потом один из священников направил нас в церковь. Это было святое место, и мусульмане должны были с уважением относиться к нему.

Церковь очень быстро наполнилась людьми. Почти все они были армянами, хотя и попадались семьи маронитов[3], опасавшиеся за свою жизнь так же, как и мы. В храме собрались все армяне Урфы, которые успели добежать до него. Епископ поднялся на кафедру и своим зычным голосом призвал всех к порядку, потребовав уважения к святому месту. Снаружи доносились крики разгоряченной толпы, стучавшей в огромные ворота храма. Многие женщины плакали. Другие женщины, и среди них моя мать, пытались навести порядок, помогая маленьким детям и старикам.

Один из священников начал читать молитву «Воздадим хвалу милосердному Богу», и почти все поддержали эту молитву. Может быть, и не стоило этого делать, потому что крики разгоряченной толпы снаружи все усиливались — они расценили нашу молитву как провокацию. И вдруг наступила тишина. Из-под главных ворот внутрь церкви пополз дым. Они пытались зажечь храм! Все случилось в одну секунду. Мы еще не успели среагировать, как потолок храма загорелся. Объятые паникой, мы стали кричать, предчувствуя, что вот-вот умрем.

Я находилась рядом с амвоном. Маленькая дверка, спрятанная под лестницей, открылась, и кто-то толкнул меня в темный проход. Я закричала, пытаясь известить мою семью, но не успела — меня уносила вперед толпа, напиравшая на меня сзади. Проход вел к маленькой крипте, от которой поднималась каменная винтовая лестница на одну из башен, стоявшей по соседству с церковным кладбищем. Я не знала, куда выведет тот проход. Дым начинал заполнять его, и, кашляя, я вышла на воздух, а вместе со мной еще пять или шесть человек.

Думаю, что только нам и удалось спастись. Обернувшись назад на храм, я увидела, что он превратился в огромный пылающий погребальный костер. Жар обжигал щеки, и слезы тут же высыхали. Там нечего было больше делать, и мы в замешательстве, в глубоком горе отошли от того места, где пережили такое страшное несчастье.

Едва мы вышли из церкви, как в нас стали бросать камни. Камень попал мне в голову, и я упала, как подкошенная.

Я пришла в себя в какой-то темной комнате. Поднеся руку ко лбу, я пыталась унять нестерпимую боль, и вдруг почувствовала, что пальцы мокры от крови. Я вспомнила все, что со мной произошло, и меня охватило чувство тоски и неверия в то, что с нами стряслось.