К этому времени отношения внутри нас начали меняться, и две женщины подрались за куска хлеба, который в конце концов покатился по земле. Они исцарапали друг друга и нанесли жестокие побои. Никто не стал вмешиваться. Мы все были настолько утомлены, что могли только наблюдать за этой сценой. Только солдаты подзуживали их. Потом все затихло.

Как только рассвело, военные стали кричать на курдов. Две женщины были зарезаны, их полураздетые трупы лежали тут же.

Курды укрылись в густом кустарнике, убегая от солдат. Тем не менее они не уходили далеко, как будто между ними и военными был какой-то сговор.

Не было ни малейших сомнений, что это сделали именно курды. Их выдавало то, что они ограбили свои жертвы.

Это событие ничего не изменило. Нас заставили встать, позволили попить из ручья и снова погнали в путь. Некоторые дети не могли идти, но нашим конвоирам было, казалось, все равно. Им нужно было выполнить какую-то программу, и они не собирались менять ее ради каких-то детей. Они пригрозили матерям: если дети не смогут идти, то их оставят без присмотра.

Это были не простые угрозы. В то утро одна мать упала на землю без сил. Она несла двоих детей — одного на спине, другого на руках.

Я видела, как курды о чем-то спорили с сержантом, вроде бы торговались. Наконец они договорились. Сержант подошел к потерявшей сознание женщине и осмотрел ее.

Он, вероятно, что-то нашел, потому что пару раз запустил руку в ее карман. Потом он дал команду продолжать путь, и офицер поднял руку. Женщина была просто оставлена посреди дороги вместе с двумя детьми. Одна женщина попыталась взять их, но сержант ударил ее, чтобы она отпустила детей. Ему пришлось даже схватить ее и силой увести под ее истеричные крики. Один из мальчиков как смог побежал туда, где оставались его мать и брат.

Я шла в последних рядах. Почему-то я выбрала именно это место — если представится возможность, я одним прыжком смогу спрятаться в кустах. Но шедшие сзади курды мешали этому. Они нагло приставали, пытались договориться с военными, указывая то на одну, то на другую женщину, называли цену, словно находились на ярмарке скота.

Начинался адский круговорот. Каждую ночь они уводили молоденьких девушек, которые пытались визжать, но у них не было сил даже на это. Солдаты же не давали себе труда даже подняться. Они разрешали курдам то, что они хотели, полагая, что, чем скорее закончится это абсурдное путешествие, тем скорее они вернутся в удобное однообразие своих казарм.

Однажды вечером офицер ушел с несколькими солдатами, оставив сержанта за старшего. Этого человека мы боялись из-за его невероятной жестокости, проявлявшейся уже неоднократно.

Начиная с этого момента ситуация намного ухудшилась. Было трудно себе представить, что она могла быть хуже, но она стала неизмеримо тяжелее.

Первое его распоряжение было в том, чтобы все мы разделись донага. Две женщины отказались, и он самолично саблей отсек им головы.

Делать было нечего. Я подумала, что на фоне того, что происходит, такое унижение может быть не самым страшным по сравнению с тем, что, возможно, нас ждет впереди. Все мы разделись. Потом то же самое пришлось сделать детям. Нас отвели в сторону от горок лежавшей на земле одежды, и несколько солдат начали рыться в ней. Иногда они издавали радостные крики. Это они находили небольшой узелок с деньгами или драгоценностями, причем некоторые узелки были зашиты в подкладку.

Из-за этого они безжалостно рвали одежду и даже обувь. Когда мы вновь одевались, нам оставались только лохмотья, едва прикрывавшие тело. Той же ночью солдаты выбрали себе наиболее приглянувшихся им женщин, девочек и даже мальчиков и увели их в кусты, где изнасиловали.

Мы слышали раздирающие крики, потом появлялись какие-то бродячие фигуры, которые шли не разбирая дороги и тихо падали на землю.

Много детей умерло от истощения, холода и недоедания. Некоторые матери даже хотели оставить их еще живыми в кустах в надежде, что они не будут так мучиться перед смертью.

Такое предположение было ни на чем не основано — курды шли за нами, и после ухода офицера они просто подходили к кому-нибудь из нас и уводили.

В одну из ночей мы подошли к Евфрату, выглядевшему как мощный водяной поток. Когда мы подошли к берегу, чтобы напиться, одна женщина бросилась со своим сыном в реку, и течение немедленно унесло их. Это послужило как бы сигналом для других. Много женщин кинулось в темные и бурные воды реки. Никто и не пытался удерживать их.

Из тысячи двухсот человек, начавших путь, нас осталось всего около сотни. К утру последние солдаты, конвоировавшие нас, сбежали, прихватив несколько детей и молоденьких девушек.

Сохраняя способность размышлять и трезво оценивать действительность, я так и не смогла понять, почему они не тронули меня. У меня было невероятное ощущение, что меня просто не видят.

Потом мы продолжали механически идти в том же самом направлении, словно впереди, в южной пустыне, нас ожидала какая-то встреча. Ели мы что придется: дикие ягоды, яйца из случайно найденных гнезд и даже насекомых. И продолжали идти. Курды тоже отстали от нас, опасаясь, по-видимому, огромных необжитых пространств.

Странно, что между собой мы почти не разговаривали. Нас было всего человек двадцать, и мы совсем не обращались друг к другу. Мы все следовали за женщиной лет пятидесяти — волевой как мужчина и худой. Она каждое утро решительно поднималась и отправлялась в путь, не оборачиваясь.

Каждый день кто-нибудь оставался на дороге, не в силах идти или от полного изнеможения. Одна из нас подходила к ней, смотрела на нее, и все мы шли дальше.

Мы шли практически голые, босые, с кровоточащими ногами. Мы были заражены болезнями, руки разбиты, кожа обгорела на солнце, корочка грязи, может быть, как-то защищала нас от солнца, волосы были полны вшей и пауков.

Никто из нас не понял, что мы пришли в пустыню. Я подумала, что этот день, в крайнем случае следующий, будет нашим последним днем. Вокруг не было ни капли воды, но мы шли, почти ползли. Помню, что солнце уже заходило, когда появился всадник на коне. Это были не турки, не курды, не крестьяне. Это были арабы из пустыни, их головные уборы развевались на ветру. Они приблизились на расстояние одного броска камнем. Они о чем-то переговаривались — ветер доносил и до нас их слова. В их бормотании слышалось сочувствие и сострадание.

Один из всадников, возможно старший из них, спешился и приблизился к нам, ведя лошадь под уздцы. Он подошел ко мне и, глядя на меня, покачал головой. Потом он снял свою накидку, обернул меня в нее и с трудом усадил на лошадь. Я увидела, что другие всадники так же поступили с моими спутницами.

Всадников было человек двенадцать, и нас посадили по двое на каждую лошадь. Потом, ведя лошадей под уздцы, они пошли в сторону дюн.

За дюнами находился их лагерь. Когда мы прибыли туда, из палаток вышли женщины, издавая крики изумления и сочувствия. Они говорили по-арабски, и мы едва могли уловить одно или другое слово, но выражения их лиц, то, как они стали помогать нам, говорило о многом.

Они промыли нам раны, напоили козьим молоком, дали какой-то каши. Потом нас разобрали по палаткам, где мы могли отдохнуть.

Две молодые женщины умерли той же ночью. Мы же остались жить благодаря невероятному гостеприимству этих людей. Правда, произошло нечто странное — между собой мы не говорили о том, что с нами произошло. Мы были обожжены огнем, маркированы на всю жизнь: черное, бесовское, жестокосердное поведение одних человеческих существ по отношению к другим существам того же вида.

Там я провела около трех лет. Я вошла в мою новую приемную семью. Меня приняли и научили выживать в пустыне. Я выучила арабский язык и могла слышать, как старики передавали свою мудрость молодым.

Эти люди были свободны от грехов. В качестве собственности у них имелось только чувство свободы.