Последние никогда не пробуют у них отнимать кушанье, но тем не менее стоит только одной-другой показаться и потянуть носом по направлению к завтракающим „инженерам“, как они с ревом бросаются на них и дают им такого шлепка лапой, что те с визгом ретируются поскорее.

Но этим дело не заканчивается: один из них всегда съедает раньше другого, то тот, кто съел раньше, направляется к шайке другого, и они поднимают такую возню, что все содержимое летит в разные стороны, и они скоро убеждаются, что шайка пуста, а щи находятся на их шкурах, которые необходимо вычистить, пока они не обмерзли в таком виде.

Это всегда почему-то делается на вершине нашего сугроба, у самых окон кухни, словно нарочно, в благодарность Мишке за завтрак.

„Инженеры“ усаживаются друг против друга и начинают сначала тихонько, потом смелее облизывать друг друга, сначала морды, на которых больше осталось съедобного, потом другие части тела, старательно, с каким-то разговором, мурлыканьем; словно они рассказывают при этом какую историю, в самом лучшем расположении духа, пока эта уборка которому-нибудь не надоест, и они снова не раздерутся, надававши друг другу основательных плюх.

После этого они, как ни в чем не бывало, отправляются мыться на берег моря и там полощутся в воде и ныряют под льдины. Мы каждый раз серьезно заботились о том, чтобы они не унырнули под большую льдину, откуда им уже не выплыть.

Но они знают хорошо свое дело и, выполоскавши таким образом свою белую шкуру, отправляются в свой ледяной дворец и начинают акробатические представления перед нашим кабинетом, с замечательной ловкостью лазя друг за другом сквозь сделанные ими самими для того отверстия в стенах ледяного дома и в его крыше, в которые они быстро, быстро протискивают свои толстые туловища, словно нарочно очищая этим свои блестящие шкуры.

И так целый день с некоторыми перерывами, в которые им приходит на ум или проведать, что делает их друг Мишка в кухне, или захочется поиграть с собаками, которые их боятся.

С собаками они обращались не особенно дружелюбно: как только завидят, что те улеглись кучкой спать в сени, они тотчас же являлись тревожить их, или, сами желая отдохнуть в их компании, ложились не рядом, а обязательно на них и еще, злодеи, не позволяли собакам протестовать, что их так задавили, сердито урча и грозя трепкой… И собаки терпели все, выносили, пока было это возможно, пока вся эта группа отдыхающих зверей не разбегалась при первом удобном случае, и тогда поднималась драка. Тогда повар Мишка выбегал на шум с помелом и гнал всю честную компанию за двери.

Эти наши приятели вечно что-нибудь выдумывали новое для своих забав, как настоящие дети, которым вечно хочется проказить, шалить.

Но что они еще больше того любили, это — ездить с нами на яхточке.

За этим они всегда ревниво следили, и только что мы отправлялись куда и поднимали паруса, как они уже были тут, заползали без спроса на борт, отправлялись в нос судна, и оттуда уже их невозможно было выжить никакими силами, потому что они хватались за снасти. И вот, приходилось с ними плыть на охоту, отправляться в целые экскурсии.

Эту страсть к путешествиям по воде, вероятно, они имели от природы, хотя и не бывали еще на льдах с матерью. И как только мы причаливали ко льдам, они всегда были страшно этим довольны; бросались и бегали по льду, нюхали в нем каждую продушину, которую делает там нерпа, и находили столько дела, удовольствия, купаясь в прозрачной воде, что мы даже позабывали о них на охоте.

Там, на пловучем льду, они были в природной обстановке, и мы побаивались часто давать им подобное удовольствие, чтобы они не покинули совсем нашу яхту. Это могло случиться легко: стоило бы только показаться белому медведю, и наши „инженеры“ убежали бы к нему, предполагая в нем свою матушку.

Но этого не случилось, а случилось нечто другое, когда мы добыли прекрасную, белую, громадную медведицу. Они были страшно довольны этим и сразу сообразили, что она может им заменить мать, и как только мы показали ее им, уже мертвую, лежащую на льду пролива, смело отправились к ней, чтобы прежде всего полакомиться ее молоком.

Но, не найдя молока, они долго старались ее оживить жалобными стонами и так трогательно лизали ее рану, так трогательно обнюхивали ее и стонали при этом, что нам было от души их жаль.

Однако, потом они преспокойно кушали ее мясо.

Мне не забыть, как однажды они ездили со мной на яхточке на остановившуюся против нашей колонии норвежскую промысловую яхту.

Это было в тихое, ясное утро, и появившееся судно со своими двумя высокими мачтами, на фоне голубого неба и нашего мыска с белым снегом, так было красиво со своим отражением на зеркальной поверхности воды, что мы собрались целой компанией посетить гостей из Европы.

Мы садимся на яхточку, берем весла, и „инженеры“ уже тут, в носу, и смотрят в прозрачную, зеленоватую воду. Едем тихонько, причаливаем. К нам навстречу выходят русые финны и подают трос, по которому первые забираются на судно „инженеры“. Норвежцы в восторге от этих гостей и за шиворот снимают их с троса и ставят на палубу, к общему смеху. Потом на борт вылезаем мы, ввиде почетного их конвоя, и вот мы в гостях, на широком покатом полу палубы среди куч разных сетей и бочек, окруженные веселыми моряками, которые сосут от удовольствия трубки и смеются над нашими „инженерами“.

Штурман нас приглашает в каюту, медведи за нами, — и нужно было видеть этих гостей в каюте норвежского судна, как они просили у добрых норвежцев сахару и даже не отказывались от трубок и сигар, которые им предлагали бравые моряки.

Но скоро они нам надоели, и мы выгнали их на палубу, чтобы заняться деловым разговором. Матросы ушли туда же, и там у них поднялась порядочная возня с нашими „инженерами“.

Они сажали и поднимали их на мачты, заставляли их лазить на самый верх, ходить и бегать по борту, завертывали их в паруса, спускали их в трюм и в кухню и в конце концов сбросили их в море, где я и застал их плавающими преспокойно ныряющими в прозрачной воде, где они играли, то всплывая на поверхность и барахтаясь лапами, то погружаясь глубоко в воду и почти исчезая там из виду.

Это было прелюбопытное зрелище, и морякам оно так понравилось, что они стали было отбивать их у нас, предлагая за них самый лучший штуцер. Кончилась эта забава тем, что „инженеры“ выбрались из воды, их подняли на борт, и они пресмешно начали скакать по палубе, разбрасывая кругом себя брызги.

Но стоило нам только направиться к яхточке, как они уже снова просились в судно и даже подняли страшный рев, когда мы было их оставили, желая испытать, насколько они к нам привязаны.

Их выдумкам не было конца.

То они заберутся на нашу крышу и катаются на спине и вниз головой, как маленькие дети, то заберутся на обрыв скалы и бросают в море камешки, прислушиваясь, как они падают в воду, то начинают разворачивать каменный морской знак, чтобы разорить там гнездо белого снегиря или снежного жаворонка, то отправляются на мою будку производить наблюдения и ломать градусники, то взбираются на углы нашего дома и выдергивают из его пазов мох, то задирают собак, не желая, чтоб они вечно спали на солнце. В них был громадный избыток молодых сил, и мы видели, как они быстро росли и развивались на счет наших щей из тюленьего мяса, делаясь каждую неделю все больше и сильнее.

Они обнаруживали много ума и сметки: им страшно нравилась музыка, и когда их друг Мишка выходил со своей гармонией и, забираясь на обрыв скалы, разыгрывал излюбленные поморские мотивы, они обязательно были около него, не сводя глаз с его чудного инструмента, который мы не могли выносить в стенах дома. А когда освободился наш боченок из-под керосина и был вынесен весной на улицу, как лишний, они тотчас же приспособили его к музыке, вероятно, заметив, что он гудит при ветре. Но они не стали дожидаться ветра, чтобы слышать гул в пустой бочке, а лупили ее всеми силами по бокам лапами, чтобы боченок гудел, как барабан, и катали его по камням по берегу моря, где он гудел еще лучше, подскакивая по камням.