Вслушиваясь в эту тишину, вглядываясь в потемневший снег залива, Тане и брату уже ясно казалось, что вот идут по льду медведи, вот остановились, прислушиваются, вот поднимаются в скалу, — и молодые люди, невольно пугая порой друг друга, схватываются за ружья, готовые бороться за жизнь, замирая от волнения.

Но вот позади них, из-за горы, показался отблеск света; еще немного, — и оттуда выкатилась полная луна и облила все таким серебристым светом, что заиграли лучами снега и льды и стало не так-то уж жутко.

Главное — теперь все хорошо видно: и залив под снегом, и горы с снежными вершинами и мрачными скалами, и темная поверхность застывающей полыньи, с которой поднимается густой белый пар и тянется к берегу, теряясь в морозном воздухе ночи. Теперь они могут видеть все, им совсем не страшно, только холодно, и они уже продрогли.

Но недолго пришлось нашим охотникам поджидать к себе белых гостей.

Где-то недалеко послышались явственно тяжелые шаги. Всмотрелись Таня с братом во льды залива и увидали, что к ним прямо подвигается медленно что-то огромное, белое… Ясно, что шел медведь, и притом, видимо, старый, большой.

Он один. Он часто останавливается на ходу, взлезает на льдину тороса, встает на дыбы и всматривается вперед, словно чувствуя, что там, в засаде, сидят люди. Затем опять идет. Идет медленно, широко размахивая громадной головой, уверенный, видимо, в своей силе, не боясь никого и ничего на свете. Охотники замерли. Таня говорила, что у нее даже волосы зашевелились от страха, когда он подошел к самой скале, остановился, стал всматриваться, потянул мордой воздух и фыркнул.

Они уже думали, что зверь их заметил и только высматривает… Стоит им шевельнуться, и медведь бросится на них. Но, к счастью, зверь, простояв в раздумьи под скалой с минуту, которая показалась нашим смельчакам вечностью, также медленно и уверенно полез вверх, на скалу, по крутому подъему… Слышно было, как вдруг полетел из-под его лап камень, как посыпался снег. Но только что медведь поднялся до половины и высунул из-за ближайшего камня свою голову, как мелькнул огонек, другой, раздалось раз-за-раз два выстрела, и что-то, кряхтя, покатилось под скалу и там заворочалось, заворчало…

Таня с братом схватили запасные ружья, взвели курки и, не смея сказать друг другу слова, не зная, что случилось, — убит ли зверь, или надо ждать, что он очнется, бросится на них, — стали чутко прислушиваться в тишине, которую только на миг нарушили слабо треснувшие в морозном воздухе выстрелы из ружей.

Была такая мертвая тишина, что, казалось, будто ничего и не случилось. Только дрожащие руки говорили о том, что произошло что-то страшное, что где-то около бродит, быть может, самая смерть.

Посмотреть на скалу, куда свалился медведь, было невозможно: скала отвесная; ночью как раз сорвешься. Долго они опять сидели с ружьями в руках, с взведенными курками, то посматривая вперед на спуск, то оглядываясь тревожно назад, все еще ожидая, что зверь очнется, подкрадется и бросится на них из-за камня.

Но, вместо него, со стороны темной полосы морской воды послышались еще шаги, и охотники увидали, что к ним направляются новые две белые фигуры.

Вот они подходят ближе, вот можно уже разобрать, что это медведица с годовалым медвежонком. Таня с братом знают, как злы бывают медведицы, и приготовляются встретить страшную гостью, спешно заряжая ружья.

Медведи идут прямо по следу первого. Они не останавливаются ни на секунду и, вероятно, полагая, что первый уже закусил, торопятся утолить и свой голод. Медведица идет вперед, молодой лениво тянется позади. Но вот он узнает место склада, бросается нетерпеливо вперед и бежит к подъему. Но тут его нагоняет мать и дает ему такого шлепка широкой лапой, что он кубарем летит прочь и стонет от боли.

Вот они уж у самой скалы, но их вдруг стало почему-то не слышно. Охотники замерли в ожидании, они едва держат свои ружья. Проходят минуты за минутами, но звери не показываются. Вдруг Тане приходит на мысль, что медведи взошли с другой стороны и, быть может, смотрят на них сзади. Она оглядывается и замирает от страха.

Действительно, перед ними, всего саженях в десяти, стоит пара медведей и, вытянувшись, в недоумении, не решаясь еще напасть, смотрит на них, как бы приготовляясь их скушать. У ней опустились даже руки; она видит, как блестят глаза медведицы, она видит, как поднимается у нее на спине шерсть, но у ней нет силы поднять ружья: она застыла от ужаса, от неожиданности.

Гибель, казалось, была неизбежной.

Раздался страшный рев, медведица стала на дыбы, но медвежонок бросился назад под скалу. Тогда мать, неожиданно повернувшись, также скрылась за медвежонком туда, оставив в покое прижавшихся друг к другу несчастных охотников. Потом слышно было, как медведи побежали к морю. Стало совсем тихо. Но Таня долго не могла успокоиться.

Под самое утро еще приходил один молодой медведь, но он их заметил, не решился подняться на скалу и долго, до самого рассвета, бродил около скалы, что-то нюхая и не давая заснуть утомленной, замерзшей и теперь уже равнодушной ко всему охотнице.

Утром охотники нашли под скалой, у самого подъема, наповал убитого старого медведя, обе пули попали ему в грудь, и смерть была моментальная.

Так закончилась эта памятная ночь, о которой Таня что-то не любит вспоминать и особенно рассказывать.

Но этот случай, как можно было бы ожидать, не отбил у девушки страсти к охоте. Она все скоро забыла, страсть взяла верх, и, вплоть до самого моего отъезда с острова (я прожил еще два года), мне часто приходилось слышать, что Таня попрежнему охотится, ездит за оленями, ловит в капканы песцов, стреляет в море моржей, тюленей и даже перещеголяла в охоте отца и брата.

Эту милую пару белых медвежат мне привезла Таня Логай, маленькая черноглазая самоедка.

Я давно мечтал приобрести себе пару маленьких белых медвежат. У меня в колонии уже жил молодой тюлень в кадочке с соленою водою, постоянно требовавший рыбы жалобными стонами. В комнате, как белый кот, давно уже проживал белый песец, — полярная шустрая лисичка, которая вечно ссорилась по ночам с моим псом из-за места на моей постели. На вышке домика привезенные еще осенью жили сизые голуби, залетавшие порой за кормом в комнату; был у меня белобрюхий пингвин, а в стеклянной вазе на столе моего кабинета жила парочка милых леммингов, но до сих пор не было у меня этих пассажиров льдов, — и вот они у меня, и моя коллекция пополнена, и все мы страшно этому рады.

Когда живешь по целым годам на таком пустынном острове, не видя по году свежего человека, почти один, на берегу моря, не получая по десяти месяцев в году письма, поневоле окружаешь себя вместо людей обществом животных, потому что все же они скрашивают жизнь и заменяют собой недостающее общество, не говоря уже о том, как приятно бывает наблюдать их.

И вот это общество не то пленников, не то свободных граждан полярной земли увеличилось милой парой белых медвежат, которых привезла нам молодая девушка.

Не знаю, как это случилось, что мы сразу, как только их пригласили в кухню покормить, прозвали их почему-то „инженерами“. Потому ли, что нам было смешно, как они серьезно стали обнюхивать стены нашего жилища, потому ли, как они потешно, с осторожностью, словно какие эксперты, обошлись с горшком щей, который мы им предложили на первое время, или почему иному, — я не помню; но помню что это прозвище так всем понравилось, так подошло к этой милой паре умных зверьков, что все приняли его, и даже наш „кок“, повар Мишка, взявший их под свое покровительство и, вероятно, никогда и не видавший настоящих инженеров в своем Поморье, и тот согласился с этим, и когда они с ловкостью очистили горшок щей, он сказал:

— Вот так инженеры, не надо и мыть… Настоящие инженеры!

И наши гости так и пошли с той поры за „инженеров“, даже самоеды и те звали их не иначе, как „инженерами“.