— Глуши! Глуши, ребята, бойчее! Вот тут! Вон там! Вон она! — закричали распорядители, которые стояли у сети, и в воду побежали, засучивши штаны, все свободные рыболовы и стали бить по ней, поднимая брызги, деревянными молотками-глушилами.

На минуту, две все смешалось; видно было только, как в мутной воде металась рыба, показывались ее хвосты и головы, как удары сыпались со всех сторон; люди ходили по рыбе и потом стали выволакивать ее, оглушенную, но еще трепещущую, и бросать на белый песок, на берег…

— Нельму, нельму, братцы, какую бог дал! — кричит один, вытаскивая из мутной воды громадную, аршина в полтора рыбу, и ударяя ее по голове.

— Вот так семужка! — кричит другой, вытаскивая на берег и едва сдерживая движения большой рыбы. И я вижу громадную семгу с загнутым носом, которая так и искрится на солнце своими разноцветными крапинками.

Мотня, главная мотня, еще в воде, и там что-то колышется.

Вот и мотню вытащили ближе к берегу, когда выбили всю рыбу в самом круге.

В ней оказалось семь семг и три нельмы с мелочью. Произошла новая бойня, и я отворотился, чтобы не видеть этих взмахов деревянных молотов, которые с глухим стуком опускались на голову рыбы.

Минуты через три дело было окончено, и на песке рядами лежали громадные рыбы, которые только тяжело разевали свои пасти, обливаясь кровью. Здесь было десятка два крупных рыб, между которыми больше всего обращала на себя внимание семга. Яркие лучи словно сжигали ее белую с разноцветными крапинками кожу, и я видел, как темнела она под влиянием их, подобно желатинной пластинке.

Всю эту рыбу вскоре бросили в одну широкую кадку, и женщины повезли ее на бивак, чтобы чистить и солить.

Рыбаки покурили свои трубки, с полчаса весело поговорили на берегу и вновь отправились на следующую тоню, к следующему перекату реки, где повторилась та же история.

Я уже не участвовал в новой ловле, а остался наблюдать на берегу, забравшись на высокую, отвесную скалу.

Передо мной открылась чудная картина северной природы: изгиб широкой, бурной, шумящей реки, местами с скалистыми берегами; по берегам широкие отмели из галек и камня; целый ряд холмов вдоль берегов, покрытых лесом, и море елей, сосен, пихты, лиственницы, уходящее в высь и сливающееся с далекими, синеющими горами. Настоящая тайга, Сибирь, непроходимая, неизвестная, знакомая только одному промышленнику зырянину.

Я задумался и не заметил, как снова началась ловля.

Красиво было смотреть на нее сверху, с птичьего полета.

Словно флотилия какая, выстроились в ряд, загородив реку, нижние лодки, тихо подвигались из-за прикрытия берега на чистое, блестящее плесо; навстречу им, из-за мыска, быстро надвигался другой ряд стройных лодочек, с плывущей сетью; кормщики молчаливо правили лодками; женщины, девушки ловко перегибались, подталкивались на ходу шестами, опуская их бесшумно в воду; все шло плавно, обдуманно, строго. И вдруг два крыла стали съезжаться, соединяться правильным образом, и пошла атака на рыбу. Шум, гам, крики, шлепающие по поверхности воды весла удары шестами, и среди реки, прямо передо мной, образовался полукруг, где видно было, как заперта рыба, видно было, как металась она.

И снова шумный натиск на берег, снова плеск воды, удары глушила, снова рыбы на берегу, громадные, полуторааршинные, снова все смешалось в толпе, которая набросилась на мотню и тащила ее на берег…

Еще две подобные тони, и мы поплыли к лагерю, где горели уже костры, и женщины ждали артель с обедом.

Пылали костры; над ними висели объемистые котлы, темные от сажи; кругом стояли деревянные корытца, валялись ложки, хлеб, — словом, все было готово, и мы дружною семьей сели за этот рыбацкий обед, который приготовлен был весь из рыбы.

— Откуда у вас пироги? — удивился я, видя, как на стол подали горячие рыбные пироги, видимо, только что вынутые из печи. — Разве у вас печь есть где в этом лесу?

— Нет, какая печь: это бабы наши пекут их под горячими камнями.

Пироги оказались превкусными, из свежих щук и налимов.

За пирогами следовала уха.

Я никогда в жизни не ел такой вкусной ухи, приготовленной в чугунных котлах, как приготовляют ее эти люди. Оказалось, в котел были свалены целых две громадных семги, вместе с головами и хвостами. На поверхности котла так и плавал янтарь их нежного жира, и тут же были печенки и молоки, что делало уху еще вкуснее. Кроме того, пара рыб была сварена и выложена в деревянные корытца.

Я удивился такой щедрости рыбаков и, обращаясь к ним, сказал:

— Однако, братцы, вы не жалеете на котел рыбы-то. Ведь это вы свалили в котел по крайней мере тридцать рублей, если продать рыбу…

Они засмеялись.

— Верно ты сказал — тридцать рублей. У вас купец не обедает так щедро, но мы не купцы, а рыболовы. Нам только и поесть здесь, на ловле, семги в эту пору года; привези ее в деревню — живо отберет купец-торгаш за долг. Что съедим, что попрячем в брюхо, то хоть наше… Век свой работаем мы на этих купцов-скупщиков и век все бедны!

После сытного обеда все завалились спать, и на берегу остались только девушки и некоторые женщины, которые занялись засолкой рыбы.

Рыба тут на берегу, у самой воды, поролась острыми ножами, потом ее немного прополаскивали и натирали солью и затем бросали в бочки и чаны, в которых был рассол, пока они не наполнялись доверху.

Все было самодельное, простое и убогое, и никто не подумал, что в этих бочках сохранялась чудная рыба, считающаяся чуть ли не лучшей на свете.

Потроша рыбу, женщины отделяли крупнозернистую, красно-оранжевую икру, величиной с горошины. Ее они клали отдельно в особые помещения и солили; но они совершенно были неопытны в приготовлении ее, и она кисла у них, будучи между тем бесподобной по вкусу.

Из лагеря подошел один старичок, который за старостью своею давно уже не участвовал в ловле. Мы разговорились с ним об этой икре.

— Вот благодаря этой икре, мы и ловим так успешно эту рыбу, — заметил старик.

— Как так, дедушка? — спрашиваю я.

— А не будь, барин, ее у них, она не стояла бы здесь у перекатов. Метать она сюда приходит с моря эту икру, ни за чем другим и прочим.

— А ты видал, дедушка, как она мечет эту икру?

— Сколько раз случалось! Сядь поди, на камешок, на переборе этом, притулись, и ты увидишь.

Но я не захотел проделать опыт, а решил лучше расспросить старика, веря ему на слово.

— Мечет она очень просто: подходит к самому перекату, становится где небыстрое место на мелкий песок, на гальки, и начинает там тереть брюхом. Трет, а икринки откатываются и собираются назади, а из них позади образуется валик, трет и выпускает понемножку из себя икру. Сколько, бывало, смотришь на рыбу-то в воде, а тронуть боишься. В другой бы раз острогой ее, большущую, да куда теперь — только пошевелись — шмыгнет так, что и не увидишь. Бойкая рыба, семга, всех рыб бойчее.

— И далеко заходит она по реке? — спрашиваю я.

— До самой, почитай, вершины. В Урале, говорят, ее пропасти! Только туда попасть нашему брату трудно. Быстра уж больно река, никак несподручно там нам рыболовить. Мы ловим ее при самом устье реки и после, когда она спускается, осенью ловим ее за борами в Печоре. Довольно с нас и здесь этой рыбы, — закончил старик.

Действительно, с них было довольно и этой рыбы, которая ловилась буквально перед каждым перекатом реки почти до самого устья реки Щугора, до самой обширной, быстрой Печоры.

Плывя немного спустя после этой маленькой, неожиданной остановки у рыбаков, я встретил еще не один перекат этой реки, у которого стояла семга. А вечерами, особенно ночами, под самый Петров день, она так металась с нельмою, что становилось даже жутко плыть ночью.

Только что бывало въедешь в отвесные берега реки, только что войдешь в этот естественный мрачный коридор, где страшная глубь и омут, и затихнешь невольно под их впечатлением, — как внезапно раздается по гладкой темной поверхности удар рыбы, страшный, сильный удар хвостом, от которого так и пойдет мороз по телу.