Но почему так трогает безыскусный рассказ Каграмана? Почему на глаза навертываются слезы, когда он рассказывает, как бросился к Николаю Артемовичу со своей похвальной грамотой? Может быть, и не надо никакой повести? Может быть, просто пересказать читателю биографию Каграмана его же словами? Пересказать эту короткую биографию, а в конце написать — «продолжение следует».

Поразмыслив немного, я решил так и сделать.

Шторм начался внезапно. Еще не было как будто ничего особенного: с гор дул свежий прохладный ветер, поверхность моря покрылась белыми безобидными барашками-беляками, над землей полетела мелкая желтая пыль, но люди торопливо шли в будки и конторы, закрывали окна и двери, убирали простыни и цветы с балконов и веранд, корабли в бухте поворачивались носами к северу и травили цепи аварийных якорей и «кукушка» с вагончиками остановилась на станции Кашен, ожидая тихой погоды.

А через несколько минут ветер вдруг завыл и усилился, трава возле конторы первого промысла приникла к земле, словно причесанная в одну сторону, запоздавшие рабочие, закрыв глаза и спрятав кепки под полы спецовок, шли боком, пробивая плечами сплошную стену ветра и пыли, и по дороге катились, подпрыгивая, булыжники величиной с футбольный мяч.

Начался один из тех штормов, которые бывают на Каспии и летом и, еще чаще, зимой. Ветер свистел, выл, стонал, и трехэтажные здания дрожали от его напора.

Недаром Баку — Баде-Кубе — в переводе обозначает «Город ветров».

Утром спокойно, словно ничего не случилось, над промыслами взошло яркое солнце, но шторм не ослабевал.

Мирза, бестолку просидев на пристани, отослал наконец ребят спать, а сам отправился в культбудку подсчитывать потерянное время. Итоги оказались неутешительными. Нейматулла постарался — сдал скважину на тридцать шесть дней раньше срока, выполнил свое обещание. А после этого начали транжирить сэкономленные Нейматуллой золотые дни: больше чем сутки продавливали скважину, с дополнительной заливкой цементом проканителились шесть суток, не меньше чем два дня и две ночи не даст работать шторм, потом еще сутки продавливать, — и, выходит, десять суток теряется впустую. Сколько бы железнодорожных цистерн нефти за эти десять суток могла дать 3019-я, если бы все было в порядке!

Два дня бушевал шторм. На третий день Мирза с нетерпением ждал метеорологических сведений. Но сведения не поступили. С ночи ветер стал утихать и к утру упал до пяти баллов.

Мирза вместе с Мусаевым, высоким спокойным мастером Мордиком и трактористом отправились на пристань.

На пристани Мирзе пришлось ругаться три раза: с капитаном, который не хотел вести катер без разрешения заведующего промыслом, потому что погода еще не установилась, потом по телефону с Николаем Артемовичем, который советовал подождать еще час-два, пока метеорологи не пришлют данные, и, наконец, с Каграманом, который явился на пристань и просил взять его на морскую буровую.

«Куда тебе на буровую, — говорил Мирза, — ты маленький. Ветер поднимется — тебя в облака унесет!» — хотя и сам он был не выше Каграмана ростом.

Наконец, провожаемые завистливым взглядом Каграмана, они сели в катер и отправились на 3019-ю. За ними другой катер повез бурового мастера на соседнюю буровую, потом пошел киржим, груженный трубами, и пловучий кран.

— Ну вот, наконец-то дождались у моря погоды, — сказал Мирза.

С берега волна казалась не такой сильной, как с катера. Катер нырял то носом, то кормой, и звонок, который в прошлые поездки чинно вызванивал один или два раза сигналы в машинное отделение, бренчал теперь беспрерывно и надоедливо. Изредка на палубу вспрыгивала волна, разбивалась на брызги и окатывала Мирзу с головы до ног.

— Не поймешь, утихает или разыгрывается, — сказал Мордик.

— Утихает, — ответил Мирза, привязывая кепку к голове бечевкой. — Конечно, утихает.

— Не обманывай себя, мастер, — заметил Муса, — смотри, киржим домой пошел.

Действительно, не дойдя до цели, киржим с трубами повернул обратно и направился к пристани. За ним повернул и пловучий кран.

— Ничего. Видишь, ветер слабеет, — сказал Мирза, которому очень этого хотелось. Он закурил. Искры стали слетать с его папиросы, как трассирующие пули.

Катер пристал к площадке буровой. Мордик выпрыгнул на настил и, схватив Мирзу за запястье, вытащил его на мокрые доски. Потом он помог взобраться Мусаеву и трактористу. Катер пошел обратно, все так же зарываясь носом в волну.

— Снова море закипит, мастер, — сказал Мусаев.

— Почему думаешь?

— Смотри, дежурная мух гоняет.

3019-я находилась метрах в пятистах от земли, и было хорошо видно, как на наблюдательной вышке, установленной на крыше одного из зданий, дежурная размахивает красным флажком, предупреждая работающих о надвигающемся шторме. Люди, находящиеся на морских буровых, должны выбросить белый флаг для того, чтобы их быстрей мог разыскать катер и свезти на берег.

— Да что она, дежурная… — Мирза расстроился. — Ей хорошо. Она свою работу делает, флажком машет. А мы — если целый месяц станет норд дуть — значит, месяц из окошка на море глядеть станем? Нельзя так. Верно, Муса?

— Все это верно, мастер, но белый флаг показать надо.

— Почему так?

— Потому что ты забыл о людях, за которых ты отвечаешь.

— Мы с тобой не в такие штормы попадали, Муса. Вспомни сорок пятый год.

— И о людях, которые отвечают за тебя, — продолжал Мусаев. — О Николае Артемовиче. Он не сможет спать ночь. Надо показать белый флаг.

— Ну что, начнем, ребята? — сказал Мордик.

Его не интересовали эти разговоры. Он приехал работать — так и надо начинать работать.

— Подожди. Покажем флаг, — проговорил Мирза.

Но флаг не помог. Ветер настолько усилился, что катер не смог пристать к буровой. Его бросало из стороны в сторону, вскидывало корму так, что становилось видно бешено вращающийся винт, и два раза катер чуть не разбило о сваи. Наконец, прокричав что-то в рупор, капитан направил судно назад, к пристани, но, не доехав туда, бросил якоря и остался ждать конца шторма в море.

— Ну, начнем, ребята… — повторил Мордик. — Или еще капитулянтским флагом махать будете?

— Начнем, пожалуй, — отвечал Мирза. — Надевайте пояса и привязывайтесь веревками к стойкам.

Работа состояла в том, что надо было двадцатичетырехметровые секции лифтовых труб, лежащие на настиле у отверстия скважины, одну за другой поднимать с помощью тракторной лебедки крюком, а после того, как секция повиснет, навинчивать нижний ее конец на верхний конец уже опущенных труб и постепенно погружать всю колонну в скважину. Это следовало делать до тех пор, пока общая длина колонны не достигнет 2400 метров. Работа длительная и кропотливая. Как только принялись за нее, стало ясно, что во время шторма ничего не выйдет. Волны шлепались на настил, и брызги взвивались высоко вверх. Разговаривать было почти невозможно. Ключ, тяжелый гаечный ключ, пополз по скользким доскам так, как будто его притягивали магнитом.

— Держи! — закричал Мирза, наступив на него ногой.

Но самым страшным было то, что полутонный крюк, служащий для подъема труб, мотался на тросах из стороны в сторону, как язык колокола, и направить трубу в центр скважины было невозможно.

Крюк качался, трос ударял по доскам «голубятни», труба, повисшая на крюке, билась о стойки вышки и жалобно стонала, а Мирза с ловкостью мальчика, играющего в пятнашки, увертывался от нее.

— Надо кончать, мастер, — прокричал Мусаев. — Стукнет по голове — и крышка.

— Да, надо кончать, — согласился Мирза и дал знак трактористу опустить трубу на настил.

В это время от голубятни оторвалась доска и, цепляясь за перекладины вышки, плюхнулась в море.

— Идите в будку! — закричал Мирза. — Все в будку!

В маленькой дощатой будке было тепло и уютно. В углу висел телефон, и стены вокруг него были исписаны номерами. Мусаев и Мордик сели на скамейку, а Мирза и тракторист устроились на полу у них в ногах. У всех были мокрые, серые от холода лица.