Литмир - Электронная Библиотека

Учительница перевела своим спутникам эти слова и улыбнулась, но тень печали все еще лежала на ее строгом лице.

И тут я понял, что все эти сердечные люди неспроста показывают фотографии, а стараются развлечь гостью, стараются развеять ее большое, хорошо понятное им горе.

— Вот нашу Феню, заведующую птицефермой, в прошлом году для газеты снимали. — Наташина мать держала грубо ретушированную для клише фотографию. На снимке была изображена Феня, стоявшая возле птицефермы, которую при мне разбирали.

— Эту ферму, считайте, она сама, своими руками построила. Народу нехватало, так она и водопроводчиком, и монтером, и столяром работала. На все руки мастерица. Эту карточку она в редакции выпросила, а Наташа у ней отобрала. Дружат они с Наташей. И хорошо. Подходящая дружба… А вот это Федор сохранил.

Наташина мать протянула учительнице ветхий, пожелтевший листок старого отрывного календаря. На нем с трудом можно было разобрать написанные карандашом слова «Родилась дочка, 4 часа утра». Судя по листку календаря — день был ничем не примечательный. В этот день, в 1923 году, группа грузинских альпинистов совершила восхождение на вершину Казбека, а долгота дня была четырнадцать часов одиннадцать минут. На обороте сообщалось, как из сои приготовить десять питательных блюд.

— А вот еще листочек, — сказал Федор Игнатьевич, — когда она в первый раз выговорила «мама»…

На лицевой стороне этого листочка была изображена диаграмма роста погрузки на железных дорогах в двухосном исчислении, а на оборотной напечатана антирелигиозная басня Демьяна Бедного.

— А вот это мой младшенький, Андрейка, — сказала Наташина мать. — В яслях снимали…

— Вон что! В яслях! — Лена укоризненно посмотрела на нее и сунула карточку в общую кучу. — Повеселей что-нибудь покажи.

Улучив минуту, я подошел к Василию Степановичу. Он достал из кармана кисет, вынул из него круглую печать, хрипловато дыхнул на нее, положил командировочный бланк на свою широкую морщинистую ладонь и в графе «выбыл» оттиснул название сельскохозяйственной артели. Потом подписал свою фамилию, предоставив мне самому написать число отъезда.

Добрый старик сделал это не из-за лени, а для того, чтобы лишний раз показать мне свое доверие.

Лена и Данила Иванович просили меня погостить денек, побыть на вечере. Мне и самому хотелось остаться, но впереди ждала меня срочная работа. Я обошел всех и попрощался. И когда я прощался с чехословацкой учительницей и она в первый раз взглянула на меня, я понял, как нужно ей, чтобы ее утешили, и как трудно ее утешить.

Я вышел на улицу. Солнце спряталось за облака. Приближался сумрачный, грустный вечер. На душе было тоскливо, — может быть, потому, что на меня взглянула давно забытая мной печаль умных материнских глаз, а может быть, потому, что приходится снова уезжать от людей, к которым привык… Хорошо бы остаться еще на денек, увидеть солнечное небо, светлое лицо чехословацкой учительницы, узнать, сговорились ли все-таки Семен и Наташа, да выведать — кто же в конце концов сочиняет поддубенские частушки. Хорошо бы, да некогда.

Я забрался в кабинку. Шофер нажал стартер. И в эту минуту послышался счастливый голос Наташи.

Я любила, ты отбила,
Я не суперечила.
Не надолго ты отбила,
Только на три вечера! —

пела Наташа, и я понял, что мальчик не успел помешать ее разговору с Семеном, и они обо всем договорились.

— Подождите минутку, — сказал я шоферу.

Он недоуменно взглянул на меня и выключил зажигание. Между облаками проглянуло солнце, и сразу словно рассвело вокруг.

То в Тамбове, то в Мытищах
Наша Валька счастье ищет.
А чего его искать —
До него рукой достать! —

снова послышался задорный, какой-то улыбающийся голос. В избе Федора Игнатьевича отворили окно. И я отчетливо представил, как светлеет лицо чехословацкой учительницы, как слетает с ее души тяжелое горе и покойная радость начинает светиться в ее серых глазах и Федор Игнатьевич потихоньку собирает со стола ненужные большие фотографии…

— Вы забыли что-нибудь? — спросил шофер. — Уже девятый час…

— Да, да, поехали… — торопливо проговорил я.

Машина тронулась, Наташа снова запела, но слов уже было не разобрать.

Так я и не узнал, кто в Поддубках сочиняет частушки. Впрочем, мне кажется, сочиняют их и Наташа, и Люба, и Феня, и незнакомая мне подруга Наташи, а может быть, даже и Семен. Может быть, начало какой-нибудь частушки придумала Наташа, а конец — Люба.

Наверное, так и есть.

Но все-таки всегда, когда я теперь слышу коротенькие запевки, мне сразу вспоминается голубоглазая девушка, которой стоит только протянуть руку — и она дотронется до счастья.

1950.

ТРИ ТЫСЯЧИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ МОРСКАЯ

1

Собрание уже шло, когда я разыскал, наконец, красный уголок. Люди, только что закончившие смену, тесно сидели на длинных скамьях. На передней стене висел плакат:

«Товарищи нефтяники! Следуйте патриотическому примеру Мирзы Бедирханова. Перенимайте его опыт. Создавайте бригады высокой производительности».

Я видел десятки плакатов, на которых упоминалось это имя, и мне все больше хотелось познакомиться с одним из лучших нефтяников «Сталиннефти». Я остановился в дверях и тихо спросил краснолицую от солнца молоденькую работницу — где можно найти Бедирханова?

— А вот он, — мягко, по-украински растягивая слова, ответила она, кивнув в сторону входных дверей.

Я оглянулся. Там никого не было. Работница тоже оглянулась и удивленно подняла светлые, выгоревшие брови.

— Ось глядите, — сказала она, обнажая крупные красивые зубы. — Вот ведь сейчас тут стоял. Еще велел мне записку в президиум переслать. Я так думаю — он вперед пробрался, — и, поднявшись на цыпочки, она стала выискивать глазами Бедирханова.

— Он с вашего промысла?

— А как же? Наш мастер. Я в его бригаде. В пятой.

— Абдуллаева, а у вас там что за собрание открылось? — постучав по столу карандашом, спросил председательствующий, молодой худощавый парень с преувеличенно серьезным, как у большинства присутствующих, лицом.

Я оглянулся на Абдуллаеву. У нее было милое украинское лицо, и говорила она так, будто вчера только приехала откуда-нибудь с Черниговщины или с Полтавщины. Перехватив мой взгляд, она спросила:

— Чего вы на меня так смотрите?

— А какой из себя Мирза Бедирханов? — спросил я, несколько смутившись.

— Черный такой. Спецовка синяя, — едва слышно про шептала украинская Абдуллаева. — Рукава закатаны.

Я стал глядеть. На многих мужчинах были синие спецовки, и почти у всех закатаны рукава.

— Туда не глядите, — прошептала работница, — там его нема. Вы у стенки поглядите.

— Товарищ Абдуллаева, — снова сказал председательствующий. — Это вам не квартира, это собрание. На квартире вы следите за порядком, а здесь позвольте мне следить за порядком.

Абдуллаева, взглянув на меня, снова улыбнулась.

— Это муж мой. Когда он на собрании председатель — с ним прямо житья нет. Тоже в нашей бригаде работает. Оператор. Надо молчать. — И тут же добавила: — А вы откуда?

Я сказал.

— Ничего, обождите. Мастер сейчас выступать будет, вы его увидите…

Между тем на трибуну вышел высокий молодой человек в распахнутой на груди косоворотке. Он начал молча перелистывать блокнот, и все выжидающе смотрели на него.

— Не этот? — спросил я Абдуллаеву.

— Нет. Это парторг промысла. Товарищ Огурцов.

После парторга на трибуну, один за другим, стали подниматься слесари, мастера, операторы, инженеры.

От имени своих бригад они обещали собранию выполнить годовой план на месяц раньше срока. Они обещали дать родине сверх плана тысячи и тысячи тонн нефти. Они не только давали обещания, но тут же, с трибуны, рассказывали, как и почему смогут выполнить их, говорили о новых методах эксплоатации скважин, об ускорении сроков возврата в строй бездействующих, об увеличении межремонтного периода, о новых способах увеличения дебита.

46
{"b":"234540","o":1}