— Не надо, не надо, Гриша, — видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена. — И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.

— Нет, я уж с вами рядышком.

— Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу.

Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.

— Давайте «Рябину», — предложила Настя.

— Нет, «Рябина» тихая, — ухмыляясь во весь рот, сказал Гриша. — Давайте лучше про водовоза. Знаешь?

— Подумаешь! Из кинофильма «Волга-Волга». Я все-песни знаю, — ответил тракторист. — И даже арии.

— Только давай громче, — сказал Гриша и поперхнулся.

— Ты его не учи, — добавила Лена, — я слышала, как он поет. Его учить нечего.

Тракторист откашлялся, повозился на скамейке и предупредил:

— Слова буду петь я, вы молчите, а там, где надо тир-лир-лим, тир-лир-лим, — там все. Начали:

Окно с треском распахнулось, и вода, словно мокрая тряпка, плюхнулась на землю.

— Не туды и не сюды, — сказал Павел Кириллович, глядя в темноту и никого не видя. — А теперь подпевайте.

Громкий заливистый хохот несся по деревне. Где-то залаяла собака.

Ошалевший тракторист сперва испуганно озирался во все стороны, а потом, к великому удивлению Гриши, и сам засмеялся, каким-то робким и виноватым смешком.

— Как не стыдно! — кричала Лена. — Павел Кириллович, мы же дело обсуждаем.

— Хорошо дело — галдите на весь колхоз.

— Так это не мы, это с эмтеэс. А мы про свой участок договариваемся — сорняк на нем опять.

— Завтра договоритесь. А сейчас спать — шагом марш! Что там за сорняк?

— Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.

— Я вам не выщиплю. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.

— Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? — послышалось в избе. — Что там у тебя?..

— Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.

По полу мокро зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.

— Да кто там? Никого нету. Уж не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…

— Хорошо — нету. Их тут полный взвод. Эй, вы!

Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.

— Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.

— Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.

— Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.

— Вон что! — сказала береза. — Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.

— У нас с ней соревнование, — сказала другая береза Гришиным голосом, — вот она и советует, чтобы похуже было.

— Ох, молоды еще вы, ребята, — вздохнула Мария Тихоновна. — Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш — одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…

— Так ты как это хочешь? — спросил Павел Кириллович. — Или культиватором?

— Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребня. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.

— Рисково, — заметил Павел Кириллович.

— Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.

— Я же им говорила, — раздался голос Лушки, — а они не верят.

— Эй вы, слушайте! — крикнул Павел Кириллович.

Ребята молчали.

— Да подойдите сюда. Не бойтесь. Давайте завтра попробуем. Коли что, я отвечать буду.

Поговорив немного, ребята разошлись спать, сомневаясь в этой затее.

Все расходились по избам. Пошел спать и Павел Кириллович. Мария Тихоновна посидела немного у окна, прислушиваясь. Ей показалось, что кто-то остался сидеть у бревна. Но кругом было тихо, за рекой по-птичьи кричали лягушки, украдкой шелестели молодые листья берез. Мария Тихоновна перекрестилась, осторожно — створку за створкой — затворила окно и пошла в хлев, поглядеть корову. Все равно, ночь разменяла — теперь не заснуть.

А на бревне сидела Лена.

«Надо бы поговорить с тетей Дашей, — думала она, — очень это ненадежная затея. А еще лучше было бы поговорить с Петром Михайловичем. Почему он не заедет хотя в воскресенье? У них, в городе, в воскресенье не работают. Почему он не пришлет хоть коротенькое письмо? Или забыл он о нас? Или неинтересно ему стало все, что мы тут делаем? Или, может, совестно ему за то, что его сняли? Где он сейчас? Спит ли? Работает? Или смотрит так же, как и я, на эту кривую, худенькую луну?..»

Двадцать четвертого мая пустили культиватор, а на следующий день овсюг ослаб, а еще через день увял и засох совсем. Пшеница почувствовала простор, дружно и быстро, как на дрожжах, пошла в рост.

Чем выше поднималась пшеница, тем чаще стали приходить колхозники из других бригад. Всем вдруг захотелось хоть что-нибудь сделать на этом участке, приложить и свои руки к этакой красоте.

Приходила и Мария Тихоновна, советовала дельное.

Но Лену вдруг обуяла ревность и недовольство — чувства, похожие на те, какие бывают у матери, когда посторонние люди пытаются воспитывать ее любимого ребенка, и она никому, кроме своих комсомольцев да еще разве председателя, не давала ничего делать, не давала пальцем дотронуться до своей земли и не любила, когда кто-нибудь напрашивался пособить.

В июне пшеница выколосилась и стала наливаться зерном.

Старший агроном МТС приезжал, считал зерна в колосе и ахал. Мария Тихоновна стала завидовать — это заметили все, даже дедушка Анисим.

Но Лена ни на что не обращала внимания. Часто после работы, когда все уходили в деревню, она оставалась в поле и стояла неподвижно до самых сумерек, не в силах оторвать глаз от золотистого моря колосьев.

О чем она думала в эти часы? Она думала о том, что на будущий год колхоз засеет все свои поля по-новому, она думала о том, что надо придумать еще что-нибудь, чтобы еще больше родилось хлеба; она думала о том, как будет рад Петр Михайлович, когда узнает, как он подойдет к ней, как поблагодарит ее, как его назначат самым что ни на есть главным агрономом во всем районе…

Она думала обо всем этом и не знала, что на нежные, неокрепшие еще стебли скоро обрушится страшная беда.

Лена проснулась ночью. Было душно. Она открыла окно. Занавеска, сбив с подоконника жестяную банку, взлетела вверх и захлопала.

Куда-то в поля, за сараи, как груженые баржи, плыли низкие угрюмые тучи. Соседняя изба, плетень, одинокая осина смутно чернели в темноте. По двору дул порывистый ветер, и осина шумела так, словно листва ее кипела.

Надвигалась гроза.

Через несколько минут ветер утих, и Лена услышала, как в сенях сонно и робко по очереди квохчут проснувшиеся куры. Потом стало слышно, как к избе подкрадывается дождь. Вот он зашуршал по соломенной крыше дальнего сарая, вот перешел через дорогу, вот ударил по ступеням и наконец, захватив весь двор, стал набирать силу. Возле крыльца забулькало, зажурчало, застучало, с улицы пахнуло сырой землей, и сразу стало прохладно.

Вдруг воздух на дворе судорожно вспыхнул, осветилась осина с белыми, как мел, листьями и трава возле осины, тоже белая, как мел, и сверкнули косые и упругие прутья ливня. Потом снова наступила мутная темень, и где-то за сараями, по земле, неохотно прогрохотал гром.

Ливень свистел. Среди шума и хлопанья воды Лена стала различать стук, не похожий на туканье капель. Стук был сухой и мертвый, словно кто-то ударял по ступенькам костяшкой пальца. Лена выглянула в окно. Шел град. Белые градины падали на крыльцо, подскакивали, как мячики, и, словно живые, сбегались в кучки.

— Мама! — закричала Лена.

— Ты все не спишь? — поднимая голову, отвечала Пелагея Марковна. — Что еще?

— Мама! Вставай! Град!