— А сколько новостей — и не пересказать, — ответил мужичок неожиданно молодым, почти мальчишеским голосом. — Гляди, какие у тебя орлы. Никифор ваш в кузне?

— В кузне.

— Заеду чеку справлю, измучился я с этой чекой, а еще тридцать верст пути-то. На прошлой неделе сделали — и поломалась. Вот как у нас!

— Заезжай. Никифор справит.

Мужичок в путейском картузе зацокал языком. Лошадь нехотя двинулась.

— Так чего нового? — снова крикнул председатель.

— Да кино сделали, знаешь, на базаре-то. Людям жить негде, а мы кино делаем. Вот как у нас! Да еще Дементьева сняли…

— Как сняли? — крикнула Лена, и на носу ее выступили веснушки. — За что?

— А кто их знает, за что. Чего-то, говорят, не то в вашем колхозе накомандовал. Снимать не снимают, а в контору садят. Бумажки писать. Вот работал, сильно умен человек, а его в контору. Вот как у нас!

Лена не заметила, как уехал председатель «Красного пахаря», не заметила, когда ушел Павел Кириллович. Одна за другой появлялись лошади: Валет, Кралька, Цыган, Игла, что-то кричал Гриша, лязгал гусеницами трактор, но все это, казалось, было далеко-далеко.

«Как же это так, — думала Лена, машинально разравнивая зерно в бункере, — Петра Михайловича сняли за то, что он посоветовал Павлу Кирилловичу дать мне семян. Из-за меня, значит, сняли Петра Михайловича. Неужели он преступник какой-нибудь, неужели он колхозу навредил? Неужели мы так глупо надумали, что за эта с работы снимать надо?.. А мы вот докажем! Докажем, что правильно делает Петр Михайлович. — Глаза у Лены засверкали. — А потом поглядим, кому смеяться. Сейчас они над ним смеются, а по осени он над ними посмеется. И над этим «шшшш» тоже посмеется!» Она оглянулась вокруг. Трактор стоял. Подвод не было. Солнце скрылось-за облаком, и на пашне лежала тень.

«Ах, как у нас медленно все это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней — сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».

На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.

— Слушай, танкист, — закричала она, забегая вперед. — Вот мы как сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда — нам и двух подвод хватит. Работаем в ночь, ребята!

— Это ты одна думала? — насмешливо спросил тракторист. — Кто тебе позволит трактором телегу возить?

— А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?

— Ясно, могу.

— Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.

— Ну, ну, ну, — сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.

И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтеэсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам «зис» и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.

Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.

В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серое, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими сербиянку, до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстых березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.

Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.

Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно не похожие лица с цыгарками и красными глазами.

— Так ведь притомились… — раздался Гришин голос.

— Вон что! Двадцать ден прошло — и притомились. Нет, так дальше нельзя, — говорила Лена. — Тетя Даша как учила? Сейчас главное — полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Нет, я предлагаю забрать у Лушки клетку…

— А я не дам!

— Вон что! Не дашь! Надо полоть во-время. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.

— Так его же руками не выдергаешь. Мал.

— Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь — не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.

— Ничего, — пробубнил Гриша. — Я ее возьму на буксир.

— Я тебе возьму, — вскрикнула Лушка. — Прими руки!

Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.

— Вы отдыхать дадите или нет, черти? — проговорил он хриповатым от сна голосом.

— У нас тут комсомольское собрание, — сказала Лена. — Не мешайте.

— Вот подыму завтра всех в пять часов — будет вам собрание.

— Вон что! А мы сами в четыре встанем.

Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.

— Ишь ты какой серьезный, — сказала Лена. — Так вот мое предложение — у Лушки клетку отобрать.

— Да как же отобрать! — плаксиво заговорила Лушка. — Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом — и у ней сорняк…

— Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки — отобрать у ней клетку. Зря и дали.

— Не отберешь!

— Голоснем, может? — раздался из темноты голос Гриши.

Все засмеялись. Окно снова отворилось.

— Если вы сейчас не уйдете, — сказал Павел Кириллович, — возьму ведро воды и залью все ваше собрание. — И в избе явственно звякнуло железо.

Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.

— Давайте тише, — прошептала Лена, — и Гришку предупреждаю — без смеха. Никакого тут смеха нет.

— А что я — смеюсь? Я сказал — надо бы проголосовать.

— Вы что же это, ребята, — начала Лена, — хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…

Поблизости послышались шаги.

— Это кто? — спросила Настя.

— Ясно кто, — отозвался Гриша. — Лигроином несет за версту.

— Разрешите с вами посидеть? — сказал тракторист.

— Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, — ответила Лена и продолжала: — После этакой работы вы хотите темпы сдать?

— Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…

— Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…

— Да что вы, товарищи, все серьезничаете, — сказал тракторист. — Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.

— Ты бы шел, друг, — сказал Гриша.

— А чего ты меня гонишь?

— Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну — прямо до вагончика полетишь.

— Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.