Из приказа короля лорд-мэру города Лондона

С утра пять обвиненных членов парламента, как и было условлено накануне, заняли свои места на скамьях палаты общин. Быстро пронесся слух, что сарджент палаты успешно исполнил полученный приказ: сорвал печати, наложенные королевскими чиновниками на их дома и бумаги, а самих чиновников взял под стражу за незаконные действия, нарушающие привилегии парламентской неприкосновенности. Но одновременно с этим стало известно о нескольких десятках артиллеристов, прибывших в Тауэр для усиления гарнизона, и о приказах короля, разосланных в Сити и в адвокатские подворья,[20] — быть готовыми выступить на защиту королевском особы. Новоиспеченный государственный секретарь Фокленд встал, чтобы доложить о результатах вчерашних переговоров с королем, голос его звучал глухо, на лице застыло выражение недоумения и досады. Король обещал дать ответ на протест палат не позже сегодняшнего утра — вот все, что он мог сообщить.

— Государственный секретарь пытается сделать вид, будто ему ничего не было известно о замыслах короля, — прошептал Кромвель сидевшему рядом Гемпдену. — А его приятель вообще не кажет носа.

— Вы думаете, Хайд приложил к этому руку?

— Судейская лиса! Пусть мне отрежут язык, если он не состоит в тайном сговоре с королем.

— Возможно. — На узких губах Гемпдена мелькнула усмешка. — Однако, если бы замысел принадлежал ему, наши враги не совершили бы столь грубых ошибок. Хайд достаточно умен и слишком хорошо знает законы.

— Что вы имеете в виду?

— Король не имел права посылать своего поверенного с обвинениями и приказом об аресте прямо сюда. Ему следовало обратиться с этим требованием к лордам. По закону распоряжение должно было исходить от них. То, что он сделал, — грубейшее нарушение прав и привилегий верхней палаты. Я говорил вчера с некоторыми из них. Их возмущению нет границ.

Оба повернули головы в сторону Пима, который поднялся со своего места, держа в руках перечень обвинительных статей.

— Мистер спикер! В первом пункте обвинений, выдвинутых против меня и четырех других членов нижней палаты, сказано, что мы замышляли ниспровергнуть основные законы этого королевства и установить над подданными его величества власть тирании и произвола. Можно ли назвать подобное деяние изменой? О да, как никакое другое! За подобную попытку нынешний парламент отправлял на эшафот могущественных министров. И если признать основным законом все те страшные злоупотребления, которые были перечислены в Ремонстрации, принятой нами недавно, тогда всякий, кто выступал против них — и я в том числе, — виновен в государственной измене.

— И мы! И мы тоже! — прокатилось по рядам.

— Если признать участие в свободном парламентском голосовании за напечатание данной Ремонстрации, разоблачившей злонамеренных советников его величества, епископов, пытавшихся извратить религию, несправедливые преследования, чинившиеся ими, жестокость их судов, покровительство папистам, — если все это включается в понятие «сеять раздор между королем и его подданными», тогда — да, я признаю себя виновным и по этому пункту обвинения! И если подача голоса за учреждение постоянной охраны для членов парламента, окруженных столькими опасностями, означает попытку поднять оружие против короля, я, безусловно, виновен и в этом.

Возбуждение, владевшее палатой, прорвалось взрывом одобрительных криков.

— Славно сказано! Славно сказано! — кричал Кромвель вместе со всеми.

Ревнивое чувство его, былое стремление вырваться из-под власти этого человека за прошедший год постепенно шло на убыль, слабело, по мере того как рос его собственный авторитет и влияние в палате. Они не раз уже заседали теперь вместе в различных парламентских комитетах, и был уже один или два случая, когда не красноречие Пима приносило их партии победу, а именно яростный напор и несдержанность «этого болотного лорда» — так его прозвали за борьбу с осушителями. Поистине, король плохо знал своих противников. Выбирая жертвы для удара, он вполне мог бы заменить безобидного горлопана Строда им, Оливером Кромвелем.

Холлес, Хэзльриг, Строд один за другим поднимались и, под одобрительные крики палаты, с гневом отвергали возведенные на них обвинения. Попытка напугать парламент, арестовав неугодных членов, — да можно ли представить себе более грубое покушение на парламентские привилегии? Подобное посягательство на освященные веками права гораздо легче подвести под определение государственной измены.

Затем очередь дошла до Гемпдена.

Он начал, по своему обыкновению, негромко, но в голосе его было столько сдерживаемой страсти, такой пронзительный свет шел со дна глубоких глазниц, что палата притихла.

— Мистер спикер! Джентльмены! Надо ли еще говорить о фальшивости этих обвинений — их вздорность ясна каждому из нас. Я хочу сказать о другом. Долг каждого подданного — повиноваться своему королю. И каждый из нас до последней возможности хотел бы оставаться добрым и лояльным подданным. Но что бы мы сделали, спрашиваю я вас, если бы не дурные советники и злокозненные министры, а сам король отдал приказ, явно направленный против истинной веры или древнейших и главных законов нашей страны? — Рот его сжался в короткую черту, почти исчез на бледном, гладко выбритом лице. Пауза тянулась невыносимо, натягивала напряжение до звона в ушах. — Я глубоко убежден, что повиноваться такому приказу было бы преступлением. Добрым и лояльным подданным мог бы считать себя только тот, кто решительно отказал бы в повиновении.

Наступила мертвая тишина.

Высказать вслух подобное — на это до сих пор никто еще не осмелился. Открыто призвать к сопротивлению королевской воле! Для этого нужно было либо впасть в отчаяние, либо чувствовать за собой реальную силу; говорить так имело смысл лишь в том случае, если бы на площади перед Вестминстером стояли полки лондонской милиции, откликнувшейся на призыв парламента.

Но полков не было.

Они не появились и в полдень, когда в заседании был объявлен часовой перерыв.

Правда, и королевского приказа они тоже не выполнили — не выставили патрулей на улицы Сити. Но могло ли такое пассивное сопротивление послужить защитой против вооруженной толпы кавалеров, стекавшихся сейчас к Уайтхоллу? Офицеры распущенной армии, личные вассалы короля, искатели приключений, профессиональные рубаки, солдаты конвоя. Вернувшийся оттуда Файнес насчитал до четырехсот человек, вооруженных до зубов. Судя по репликам, которыми они обменивались, по негромко отдаваемым командам, по взглядам, бросаемым в сторону дворца, они ждали только знака.

Потом пришла страшная весть: король решил лично явиться в парламент и арестовать пятерых обвиненных.

Поднялся страшный шум.

Никто не высказывал сомнения в достоверности известия — тому, что сообщал Пим, привыкли верить. Кроме того, все уже считали короля способным и на такое. Спорили о том, что следует делать пятерым.

— Удалиться! — кричали одни. — Укрыться в Сити!

— Остаться! Мы будем защищаться! Они не посмеют! — кричали другие.

Смятение было таким всеобщим, что лишь сидевшие у самого входа обратили внимание на офицера, который тяжело дыша взбежал по лестнице, ведшей из Большого зала в палату, и стал в дверях. Файнес поспешно подошел к нему, обменялся несколькими словами и побежал через весь зал к креслу спикера. Тот, выслушав его, побледнел и поднялся:

— Джентльмены! Король во главе вооруженного отряда идет сюда. Он будет с минуты на минуту. Предлагаю пятерым обвиненным немедленно удалиться.

Лес рук поднялся в ответ на его слова.

Пим, Гемпден, Хэзльриг, Холлес один за другим быстро двинулись к задним дверям, через которые можно было попасть к реке, к причалу, к заготовленной лодке.

Там, где сидел Строд, началась какая-то возня — друзья пытались оторвать его от скамьи.