– Самого-то загнал, а собаки его косоглазые еще шныряют кругом. Видела ты эти сожженные, пустые села? Ведь это все их дела…

Это слово казака вызвало и в его душе, и в душе Марианны ужасные картины, виденные ими по пути. Оба замолчали под тяжестью нахлынувших воспоминаний.

Между тем нищий даже свесил голову, внимательно прислушиваясь и присматриваясь к тому, что происходило внизу, но остальные казаки, утомленные длинным переездом, говорили мало и неохотно.

– О, этот Ханенко! – вздохнула, наконец, глубоко Марианна. – Пусть вся эта кровь, все эти стоны на голову ему упадут! Но если удалось дело в Стамбуле, тогда мы ему живо подрежем крылья… Вернулся ли уже Мазепа?

При этом вопросе девушки по лицу Андрея пробежала какая-то неуловимая тень.

– Не знаю, – ответил он, и в голосе его послышалась худо скрытая, неприятная нотка.

– На перевозе говорили, что уже видели его здесь… Когда бы застать… Не услал бы его куда гетман? Далеко ли еще до Чигирина? – продолжала оживленно девушка.

– Марианна… – произнес как-то робко Андрей и замолчал, устремив на Марианну пытливый, вопросительный взор.

Под влиянием этого взгляда щеки девушки покрылись легким румянцем, а брови сердито нахмурились.

– Мазепа привезет нам важные вести, – ответила она гордо, – от этих вестей зависит вся будущность отчизны.

Лицо казака прояснилось.

– Прости, прости меня, Марианна, – прошептал он, – ты знаешь… я…

– Если кони уже отдохнули, прикажи собираться в путь, – перебила его Марианна.

Андрей поднялся и отдал приказание. Через четверть часа Марианне подвели коня. Она собиралась уже вскочить в седло, как вдруг сильный треск на дубе заставил всех вздрогнуть и оглянуться; но не успели они даже подумать, что могло бы быть причиной этого треска, как с дуба посыпались дождем сухие листья, мелкие ветки и вслед за этим к ногам казаков рухнула какая-то грузная, неуклюжая масса.

– Человек! – вскрикнула Марианна, подбегая к упавшему.

– Какой-то странник или монах, – произнес Андрей, рассматривая нищего.

– Убит?

– Нет, жив! Гей, хлопцы, подведите его да струсните хорошенько, пусть-ка расскажет нам, что он тут, на дереве, делал?

В одну минуту казаки окружили странника, подхватили его под руки и поставили его перед Ащуэеем.

Действительно, нищий не был убит; удар и испуг ошеломили его только на одно мгновенье; когда же он увидел себя окруженным казаками, когда почувствовал на себе пронзительный взгляд их предводителя, на лице его, исцарапанном, окровавленном, отразился неподдельный ужас.

– Ясновельможный пане сотнику, пане полковнику, за что, за что? – залепетал он.

– Что ты здесь делал на дереве? Отвечай, да по правде, а не то мы опять подымем тебя туда на веревке! – крикнул на него грозно Андрей.

– Ясновельможный пане, как перед Богом… говорю правду… вот хоть повесь меня, – заговорил странник прерывающимся голосом, – услыхал топот конский и подумал, что татаре… потерял со страху и рассудок, да и бросился на дерево, думал, что там укроюсь…

– Кто же ты такой?

– Был когда-то добрым хозяином, а теперь вот старец бесприютный, нищий, сирота голодный.

Из груди странника вырвалось жалобное всхлипыванье, голова его беспомощно затряслась, по щекам побежали слезы. Вид его невольно возбуждал сожаление.

– Куда же ты идешь теперь? – продолжал Андрей уже смягченным голосом.

– И сам не знаю, куда… побираюсь теперь Христовым именем… С ласки гетманских союзников.

– Не гетманских, а ханенковских, – перебила его строго Марианна, – ты на гетмана не каркай, гетман никогда с басурманами земли своей не воевал.

– Ох, вельможная, милостивая пани! Разве я смею на егомосць каркать? Продли ему, Господи, и веку, и доли… а только вот слышно кругом, что хочет всех нас гетман басурманам отдать, Ох, как же, слухаючи такое, не заболит сердце у всякого, кто родился в вере христианской?

– А ты всякому слуху не верь, это недруги гетманские, баламуты, нарочно такие слухи распускают, чтобы смущать и тревожить добрых христиан, – возразила Марианна, – гетман для того только с турками и в згоду вошел, чтобы оборонить вас от татар, да от своих же псов, которые шарпают, рвут Украйну на тысячу кусков.

– Ох, ох, ясновельможная пани… Кто уже теперь нас, голых и бездомных, оборонит? Расшарпали уже нас вороги… Оттуда ляхи наступают, тут татаре душат, на левый берег не пускают… да и на левом берегу… Ох!

– Молитесь Богу и святому Петру. Он и расшарпанное соединить может… – произнесла с каким-то особенным ударением Марианна и, вынувши из кожаного мешка золотую монету, подала ее нищему, – а это тебе, старче, на хлеб насущный.

Нищий бросился было целовать руки молодой девушке, но Марианна отстранила его.

– Не надо, брате! – произнесла она более мягким голосом, затем вскочила на подведенного ей коня и повторила еще раз значительно: – Молитесь Богу и святому Петру.

– Ну, в путь, панове! – скомандовал Андрей и, обратившись к нищему, прибавил: – А ты, старче, берегись да осматривайся: татаре еще бродят кругом.

Казаки подняли лошадей вскачь, и через несколько минут отряд скрылся из виду.

Долго следил за ним нищий, прислушиваясь к замирающим звукам конского топота. Когда последние отзвуки наконец совершенно угасли, он выпрямился и вздохнул глубоким, облегченным вздохом.

– Ну, уж и трухнул, даже волосы к голове прилипли, – прошептал он, дотрагиваясь до своего мокрого лба. Затем он ощупал все свое тело, попробовал сделать несколько шагов, и по лицу его разлилась довольная улыбка. – Ничего, все цело… хе – хе!.. думал, что уже прямо к черту в пекло лечу; одначе, видно, что разумный человек и из пекла вырваться сможет, да еще заработать при том и добрый червончик! – Нищий рассмеялся каким-то наглым смешком и с удовольствием потер свои руки. – Так вот на какой ток летят наши пташки зернышки клевать! Молитесь Богу и святому Петру… хе – хе! Запомним, запомним, пане Гострый, какому святому молитесь вы!

Нищий крикнул два раза пугачом, и через несколько минут на его крик отозвался другой, отдаленный, протяжный, донесшийся из глубины леса. Вслед за этим послышался треск сухих ветвей, а через несколько времени кусты раздвинулись, и в образовавшееся отверстие вынырнула голова мальчишки, а вслед за нею показались и лошади, которых он вел в поводу.

– Ну, что, как? – обратился он к страннику.

– Ничего, все хорошо, еще и червончик заработали. А теперь на коней – и гайда!

– Куда же?

– К монашкам в гости, в Лебедин!

В просторной светлице гетманского замка, в Чигирине, за квадратным столом, уставленным кубками и флягами, сидела небольшая группа собеседников. Время уже было послеобеденное; в узкие окна, испещренные мелкими разноцветными стеклами, проникал мутный свет, терявшийся совершенно в промежутках между высокими шкафами. Спиной к окну сидел гетман Петр Дорошенко; его фигура в расстегнутом бархатном кунтуше была очень эффектна при этом рембрандтовском освещении, но окаймленные светом края его чуприны и усов отдавали уже чистым серебром, а на оттененном лице, осунувшемся и постаревшем, чернела глубокая рытвина, залегшая между бровей. Боком, ближе к нему, сидел Богун, постаревший тоже, неумолимое время прибавило к его благородным чертам еще несколько черточек, рассыпав их особенно щедро вокруг глаз, хотя и потускневших, но вспыхивающих еще иногда прежним огнем. На других сторонах стола разместились в почтительных позах полные здоровья и сил, словно помолодевшие Кочубей и Мазепа; только на прекрасном лице последнего было разлито теперь задумчиво – грустное выражение. У собеседников ковши были полны, и шел оживленный, захватывающий всех разговор.

– Ты упрекаешь меня, друже мой, – говорил взволнованный гетман, то затягивая некоторые слова, словно желая захватить грудью больше воздуха, то сыпя ими торопливо, – ты упрекаешь меня, что я отозвал назад с левого берега Гамалию с полками и белогородской татарвой и что я будто бы тем изменил своим заветам?