Злые ж языки — злословили: «В чертежах ни «а», ни «б», а в бригадиры лезет!» Вот где обида терзала! И так бригада слаба, а тут еще под бригадира подкапываются, почву из-под ног выбивают. Другой бы растерялся, «труса» сыграл. Кинулся бы в контору — верните лучше рядовым назад, на пути! Или рукой махнул бы — будь что будет, начальству виднее. А Геннадий сам злым стал. Ответил с вызовом: еще поглядим, кто разбирается в чертежах, а кто нет! На «бой» и бригаду настроил.

Над станцией Карламан и дальше, вдоль полотна, над рельсами повисла паутина проводов. А справа дороги потянулась вереница опор — серых гладких столбов с металлическими «коромыслами». Чем дальше, тем все тоньше, прозрачнее становилась сетка проводов и напоминала «газовый» платок или фату на голове молоденькой невесты. Я шел по шпалам, задрав голову, и любовался видением, преобразившим железную дорогу. Оказывается, рельсы это еще не все! Вспомнил о Потаповых и заспешил в штаб стройки. И там наткнулся на Геннадия. Прошло много времени с тех пор, как его назначили бригадиром монтажников. Я спросил:

— Ну, как?

Он понял значение этого вопроса, уходящего в прошлое, улыбнулся, сел за стол и ответил:

— План даем на 130–140 процентов.

— …научились?

Геннадий вопрос этот принял за шутку. Да, стоят опоры, не падают пока… Настроение у него было хорошее. И ему было приятно говорить о серьезных вещах с добродушной веселостью.

— Ребята самих себя превзошли.

— Я видел — ровно идут опоры, залюбуешься… А как производственно-технический отдел смотрит, заказчики?

— Тянем на отлично.

— Что значит — «тянем»?

— Значит — стараемся. Пока все идет гладко. Конечно, грунты разные. От грунтов многое зависит. В грунтах мы тоже стали помаленьку разбираться.

Геннадий расхваливал бригаду: разошлись ребята, опоры устанавливают, как орешки щелкают. Даже командовать не приходится. Я спросил: и даже голос не повышать? Геннадий рассмеялся. Потом сказал: «С руганью к коммунизму не подойдем!» Слова эти показались мне неожиданными. Я записал их в блокнот, подчеркнув несколько раз, чтобы потом вернуться к ним. В словах, сказанных от души, раскрывается человек. Здесь же были не просто «слова», а целая программа. Принцип жизни и руководства. Этот крепкий парень, склонный к улыбке и к разговору начистоту, — добряк по натуре. Познавший великую силу доброты. В том числе и на производстве.

Я спросил: как удалось сплотить бригаду? Геннадий ответил:

— У нас полный демократизм!

— Что значит — «полный»?

— А то, что ребята сами все решают. Как теперь говорят — управляют.

Рассказывает: надо остаться на пару часов после работы, чтобы закрепить опору, а все устали. Приказывать? Просить?

С утра лучше начать с новой опоры, чтобы к недоделкам не возвращаться. Говорит ребятам: как хотите, ему все равно. План есть. Качество — тоже. Тут бы «подсказку» им, намек тонкий. А Геннадий как бы в сторонке. Пусть сами решают. Подходят к нему: остаемся!

От него что зависело? Правильно распределить обязанности. Для этого надо знать, кто чем дышит. Каждому свое место, согласно «таланту» и силенкам. Каждому свой механизм и инструмент. Приехали на объект и сразу в дело, без раскачки, без путаницы. Это тоже входит в бригадный «демократизм». То есть — требовательность. Самоконтроль.

— Кто лучший в бригаде?

— Смеется. Запрещенный вопрос. Не подходит к его бригаде.

— Плохих нет!

— А как — Николай Потапов?

— Как все… Похвалил бы, но нельзя. Понятно — почему?

— Демократизм?

— И он — тоже.

— А кого за себя мог бы оставить?… Тоже всех?

— Да, любого.

— А все же?

— Ну, хоть Гнездилова, хоть… Потапова.

— Значит, Николай Потапов стал «совершеннолетним»?

— Почти…

Кузов мил летом. А осенью, в сырь ломотную — дрожи. Не взял с собой термос с горячим чаем, пропал. А в морозище тридцатиградусный? Да с ветерком, режущим по животу? Даже если на кузов поставлена фанерная коробка, прозванная «собачьим ящиком», или он крыт брезентом — тоже не ахти как весело. Дождь ни дождь, мороз ни мороз, но каждый день строители-путейцы тряслись по утрам и вечерам в мерзлых скрипучих кузовах, направляясь на дальние участки или возвращаясь домой. Побросают в кузов ледяные ломы, заиндевелые домкраты, звенящие лопаты, а потом сами залезают. Утром — темень. Вечером — темень. Луна и звезды. Острый, как ворох иголок, ветер. И мороз хапучий, дышать трудно, толкайся плечами, плотно усевшись на деревянные скамьи, стучи валенок о валенок. Пока не приедешь на перегон и не схватишься за лом и лопату, чтобы разогреться в работе… Кузова роднили людей. Рождали шутки, смешки и анекдоты. Общий задористый смех иногда потрясал кузов, и уже не чувствовалось мороза, и всем было хорошо. В кузовах вспоминалось прошлое. Выходило наружу личное. Обговаривалось общественное, наболевшее. Намотавшись в качке, люди ненадолго замолкали. И часто, особенно теплыми летними вечерами, сама собой зарождалась песня. Она начинала теплиться в глубинах сердца, ее подхватывали. Люди глядели друг другу в глаза и понимающе улыбались. Песня каким-то странным образом входила в согласие с гулом мотора, сливалась с окружающей природой, полями и горами, и все ощущали редкое великое счастье жизни.

Обмиловал я трассу летнюю. Ибо щедра она и многолика. Но и осенняя трасса в теплую паутинную пору тоже хороша. Расцветет такими переливами красок от желтого до красного, с вкраплениями ярко-зеленого, темно-зеленого, синего, фиолетового, что стоишь сам не свой и смотришь на краски, не понимая, возможно ли такое! На леса и горы, перевитые серебром рек, можно глядеть часами, не замечая времени. Кажется сама природа от переизбытка красок и фантазии вот-вот заговорит человеческим языком! Только протяни ей руку. Будь другом и товарищем. И сам учись у нее душевной щедрости, доверчивой мудрости и простоте.

Чтоб многое увидеть и почувствовать, приходится вылезать из кузова и идти пешком. Не везде машина протиснется. Да и не разглядишь каждый листок и линии веток, не заглянешь в ручей или родник. Углубляясь в сокровенные тонкости и тайны мира, узнаешь новую трассу, которая была и остается, если человек научится любить ее и станет жить с нею одной семьей и заботами.

Ключики — позванивающие колокольчики, еле приметные в траве и под кустами. Покажутся, поблестят и тут же исчезнут… На них можно сапогом наступить, не заметишь и пройдешь мимо, подумав, что наступил в дождевую лужицу… Роднички-фонтанчики. Они поживей, побойчей, на свет глядятся, играя весело. Их тоже можно не заметить и провалиться по колено, а то и по пояс. Так что обойди лучше стороной! Или осторожно подберись к краю большого, спокойного родника, опустись на колени и загляни в него. Сквозь прозрачную воду видно песчаное дно, из которого пульсируют, выбиваясь из глубин, крохотные пузырьки — словно серебристая цепочка тянется из невидимых под песком отверстий и растворяется на поверхности. Песчинки шевелятся, и каждую можно разглядеть, словно сквозь увеличительное стекло.

Бродил как-то со строителями тоннеля по лесистой горе. На самой ее вершине, в сумраке деревьев и кустарника, наткнулся на странный ручей. Как мог зародиться на верхотуре? У горы есть свои насосы? Ручей бежал по каменистому ложу. Русло и боковые берега из плитняка. Струйки обтекали плиты и камни, ныряли под них, слышался подземельный глухой рокоток. Ручей снова вырывался наружу, прыгал по плитам, резвясь и рассыпая звон… Глядишь вдоль каменного «лотка» и еще больше удивляешься: вокруг земля да глина, лиственная и хвойная подстилка. Кто ж так ровнехонько, в строгом продуманном порядке, уложил каменья? Они уходили вниз ступеньками — словно вели человека из храма природы в людской мир.

У больших ручьев и речушек своя, открытая жизнь. Их голос слышен издалека. Спустишься по тропке к резвому вещуну и попадешь в звуковую разноголосицу. Брызги, пена, пузыри, витые потоки, водопадики, воронки, ровные скоростные плоскости, новый сшиб о валун-вековун. И тут же у берегов укромные заливчики. Камни легли полукружьем или закрайки вдались в сторону — как отстойники, замерли заливчики рядом с шумным водяным буйством. Чуть задев краем, проносится струя, от нее волна входит в затишок, бежит по кругу, теряет силу и усмиряется. Мирки эти глубоки, смиренны. Каждая галька просвечивает и как бы шевелится чистым цветом — желтоватым, зеленым, темно-красным, краплаковым, синим, темно-синим, черным. Каждая песчинка заносная видна, и без конца мелькают, вздрагивая, темные рыбки.