Замахнулись смело, по-богатырски. Но замашку природа подправляла. Природа и так называемые недостатки в планировании и управлении. Да и проект не мог до тонкостей учесть всю сложность и разноликость геологии, особенности скального и водяного подземного царства Урала. В мечте и запале не хватало также и других очень важных составляющих.

Но все эти хитрости, однако, на первых порах ребят не касались. У них была своя задача. Они пробивали путь родному строительно-монтажному поезду номер триста сорок, который должен был передислоцироваться сюда, в Карламан, со станции Майна Ульяновской области. Люди. Семьи. Техника. Транспорт. Оборудование. Весь строительный, хозяйственный скарб с общежитиями, детским садом, клубом, жилыми домами. Люди сперва, конечно, будут жить в вагончиках-теплушках и строить поселок. Врезать первые стрелки, укладывать рельсы для тупиков и разгрузочных площадок, забивать первые костыли в главный путь.

Через станцию Карламан проходит старая железная дорога. Как ее называли раньше — «Ишимбайская». Придя сюда из Уфы, она круто сворачивает за станцией Карламан на юг, идет в сторону Стерлитамака и дальше, в Кумертау. А новую, «Белорецкую», бросали прямо на восток. Как по линейке провели ее — до самых гор вытянулась ровнехонько.

Но тогда все трудности были скрыты под снегом. Приходилось лишь мечтать. А это строителям «по штату» было положено. И сквозь настороженность и чувство неизвестности пробивалась к дороге подспудная любовь, как к будущему ребенку, с которым, ой, как придется хлебнуть горюшка!

На станции Карламан и рядом с нею нет ни гор, ни рек, ни лесов. Есть название речки — Сухой Карламан. В глубоком распадистом овраге шумит весной мутно-коричневый поток. Он летит и кувыркается, как оглашенный, под автодорожным мостом, затем ныряет в трубу огромного диаметра под железнодорожным полотном. Много шуму наделает, а потом сузится в присмирелый ручей. Летом же и ручей зачахнет и высохнет. Вот и вся речка. Правда, можно было бы рекой Белой похвастаться, но далеко она упряталась от Карламана, с крыши двухэтажного дома или водокачки не увидишь ее. К ней на попутке надо добираться или рейсовым автобусом, если не захочется тащиться пешком за десять километров. Река Белая в том месте неширокая. Один берег пологий, другой вскинут высоко. Деревенька лепится вдоль берега. Переправа паромная. Кустарник. Островки леса. Далеко-далеко, по краю горизонта, тянется блеклая полоска горной гряды с белыми известковыми осыпями. Вот и весь пейзаж.

Кармаскалинский и Архангельский районы в основном полевые, хлебные. Только на подступах к Белорецкому району начинается густой лес и горы. Так что порадоваться разнообразию красок можно лишь весной или осенью. Летом же, в сушь и жару, все здесь тонет в пылищи. А вот зимой, в безветрие, воздухом не надышишься: такой чистый, ничем посторонним не тронутый.

Напротив станции Карламан и позади нее тянутся ряды деревянных домов, обычные деревенские избы. Вокруг станции толкутся служебные постройки, склады. Больница есть. Школа. Столовая. Закуток пивной с толпящимся в нем народом. Бревенчатый книжный магазинчик рядом, огороженный. забором. Если дверь открыта, ребятня мельтешит там по делу и без дела: чего только не натолкано внутри «избы» — от книжек до фотопленок!

Все постройки, дома вытянулись вдоль железной дороги, кучно прижавшись к ней, как пчелиный рой на ветке. Прямо к домам и сараям колхозные поля подкатывают. Поля-сквозняки распахнуты на десятки километров.

Скучное в общем-то однообразие, серая обыденность. Тут особенно тянешься к человеку, к его теплу душевному, к улыбке. Без доброго сильного человека тут совсем худо. Здесь человек должен заменить пустоту, целый мир. Чтобы и рельсы, которых он коснется руками, почувствовали его душу, его улыбку и перестали быть просто железками, ожили, зазвенели. Но ведь еще вопрос, кто сюда приедет. Что за люди? Что за «родня»?

Об этом, наверно, и думали братья Потаповы и Владимир Шадский, ступив на карламанскую землю.

Ровное движение. Поезд освоился на рельсах. Будто давно привык к новому маршруту. Перестук колес слышался приглушенно. Толчки повторялись реже. Сильная качка перешла в плавную, мягкую, словно колыбельную. Все шумы и звуки слились в один монотонный поток, заоконную мелодию, уводящую в дрему, как в небытие.

Словно на материнских руках убаюканный, успокаивался в колыбельной качке уставший за день человек. Плыви в сон, покой, не выпадешь, не потревожишься… Укачает тебя вагонный колыбельный рай!

Но мне не спится в колыбельном раю. Не затягивает в забытье и усладу.

…Вспоминаются открытые, скрипящие со стоном кузова, ухающие в провалы дорог, как в бездну, — морозом перехватит дыхание, сердце потянет, сожмет, и сам сожмешься в сладостном страхе и ожидании чего-то неизвестного. И-и-и — тряхнет! Придавит мощным прессом! Подкинет, отрывая от сидения, и опустит, и почему-то станет смешно, весело и вроде даже приятно. И в то же время охватит прожигающий страх, а вдруг что-то лопнет под кузовом или машина основательно, намертво засядет в болотной колее. Загорай тогда посреди тайги, жди случайную попутку или топай за десятки километров к какой-нибудь затерянной в горах деревушке, где, возможно, наткнешься на вагончики взрывников, механизированных колонн или мостовиков. Легко сказать — топай! Надеешься на машину, на шофера. Трехосный вездеход «Урал» выкладывается весь. Мотор в дрожащей натуге. На пределе. Рвет себя. И душу рвет. Кто-то из сидящих рядом, кажется, проектировщик, говорит, не говорит — кричит, видимо, желая подбодрить пассажиров, что машина-де эта среди прочих вездеходов — лучшая в мире. А я, крепко вцепившись в борта, успеваю подумать, что, возможно, проектировщика уже не первый раз вызвали сюда, на трассу, для уточнения и исправления ошибок, недоработок в проекте и что он уже привык ко всему — и к кузовам, и к ошибкам, и к таким вот дорогам, которые почему-то к «ошибкам» не относят, принимая как должное, исконно российское… Хотя есть строгие приказы министра относительно притрассовых временных автодорог, деньги отпускаются на их строительство, но — увы! Часть труда изыскателей, проектировщиков, строителей, да и сами деньги — все под колеса лучшего в мире вездехода. Но почему?

«Держись!» — кричит кто-то, сам, может, кричу, ничего не слыша. «Урал» пропахивает грязевую постель брюхом, колеса почти полностью зарылись и, прокрутившись несколько раз, пошли рывками, а потом ровно, как по маслу прорезали грязевину. Колеи за машиной ровные, стенки их плоские, будто ножом срезаны, а глубина чуть ли ни с метр, не колеи — траншеи! И оттого, что их тут же заполняют вода и жижа, они кажутся еще глубже: после нас уж теперь не проехать! Ибо куда глубже-то зарываться?!

На самом деле отличная машина. Молодцы все-таки отечественные конструкторы, ничего не скажешь.

Шофер разгон дает, зная, что сила инерции тоже в помощь пойдет, волокнет махину с разгончику, ну а рессоры выдержат — прочны, все выдержит, все прочное, с запасом. Конечно, машина и бензину жрет — дай бог! — три нормы. Ну и пусть жрет, лишь бы не засесть. Ибо у всех важные дела, к тому ж — в ящиках хлеб везут и продукты. И вот очередная ямина, заполненная водой. Шофер решил брать с ходу — будь что будет. Поскрежетал скоростями и вперед. Вот кабину повело вниз, кузов стал проваливаться. Приготовились. Мама родная, р-р-р-а-а-аз-з… А тут вдруг потемнело сразу, и дождь хлынул, крупный, плотный. Невесть откуда сорвался. Может, и грозился, набрякнув тучей, из-за гор, да не заметили. Кабина заблестела, в кузове фонтанчики запрыгали, ручейки под ноги потекли, а потом кинулись к заднему борту. И чем-то запахло приятным: черемухой, березовым листом, душицей, хвоей. Дождь тут же ослаб, как пошутил, посеял мельче, теплый дождь, благодатный. Запахло еще сильнее. Одну ямину проскочили. Еще наметилась, но я рассеялся в блаженстве запахов, видимо, слабже стал держаться за скользкие края кузова, и вдруг заметил, что начал плавать уже не в такт качке, а скорей наоборот. И тут же расплата за этот разлад. Так сильно подбросило над сиденьем, что я на секунду-другую потерял всякую связь с машиной, повис в воздухе — машина, кажется, вот-вот уйдет вперед, без меня, рванется, прибавив газу, а я грохнусь уже позади — в самую грязь! Нет — о, радость! — меня хрястнуло на сиденье, прижало, еще сильнее прижало, просто вдавило в него, и я понял, что подо мной толстая необструганная доска. Меня оторвало от доски и потащило к заднему борту, ударило об него, перевернуло. Полкузова, смеющиеся пассажиры, небо, клочья туч и лап елей, крошево камней, вершины гор, бочка, ящики — все это несколько раз передернулось. В одну сторону, в другую. Крутанулось колесом. И встало на место. Я пополз к своей заветной доске. Через колючие тросы, тяжелые липкие домкраты, всякую шоферскую всячину, пачкая, обдирая руки и колени. Полз и не мог продвинуться вперед, как на движущейся ленте транспортера. И вдруг ровно кто-то подтолкнул сзади да так сильно, что я вмиг перелетел все расстояние от заднего борта к кабине и плюхнулся на людей. Крик, смех, охи-ахи — все повалились ку-чей-малой на кабину, не успев убрать натянутый над головами кусок брезента. А вот качнуло в сторону, на острые локти, потом на колени. И каждый раз такой «качок» оглашался ответным коллективным выдохом с небольшими паузами — «А-а-а!», «И-и-и!…»