— Как это — почему, — сказал за ее спиной Чарльз голосом, переполненным местью, — тебя же как-то допрашивали. И все зависело от того, что скажет Эмбри, ты же знаешь. И если бы он сказал правду, тогда, дорогая моя леди Трэйверс, я бы пользовался вами много-много раз, но при совсем иных обстоятельствах. Особенно если учесть, как вам нравится посещать бордели и получать плату золотыми цепочками, коими вы обтягиваете ваши бедра. И я не единственный, кто ложился на вас… на тебя, шлюха!

— Чарльз, Чарльз! Она же все-таки ваша невеста, и мы должны помнить, что, хотя «суд» закончился и приговор вынесен, наказание еще не выполнено до конца. Конечно, неприятно быть палачом, который должен бить кнутом сознавшуюся проститутку, правда ведь, Николас? А тебе понравится быть самому наказанным кнутом? Скажи мне еще раз.

— Нет! — истошно закричала Алекса, пытаясь открыть дверь. — О, не надо! Не надо!

Но Ньюбери уже строго взглянул на Брауна и кивнул. Ей снова пришлось наблюдать за всем этим и чувствовать, как вздрагивает ее тело, как будто кнут одновременно касался и ее.

— Ну как? Понравилось?

— Нет. Проклятие, нет! Мне это… совсем не нравится. Вы довольны?

Он с трудом выдавливал из себя слова. Это была агония, и причиной всех его мучений была она. «Я этого не перенесу, — подумала Алекса. — Я этого не выдержу! Как он может?» Она заметила, что Ньюбери следит за ней, словно чего-то ждет. И она поняла, чего он ждет.

— Каковы ваши условия? — спросила она, и на этот раз уже ей пришлось выдавливать слова из пересохшего горла. — Скажите, каковы они, и я выполню их. Будьте вы прокляты! Но если вам нужно только мое признание, что я солгала умышленно, тогда вы его уже получили и можете нас отпустить.

— Нас? Но вы совершенно свободны и можете уйти, когда пожелаете. Но тут, я полагаю, у нас еще есть незаконченное дело. Я не сомневаюсь, мой племянник будет рад предоставить вам свою карету, а может быть, и свой эскорт тоже.

— А что в противном случае? — спросила она, понимая, что этот вопрос она не должна задавать, и когда он ответил, что дверь для нее открыта, Алекса почувствовала, что все взоры устремлены на нее. Но Николас ни разу не обратил на нее внимания, словно ее здесь и не было. А все они смотрели на нее — и этот тип, которого Ньюбери называл Брауном, и Чарльз, и тот, которого представили как Партриджа, и прежде всего сам Ньюбери, мерзавец и ее отец. Все они оказались на одной чаше весов, тогда как на другой была только она одна — ее тело и ее разум, ведущие отчаянную борьбу, в которой она могла потерять ту единственную награду, которой она желала более всего.

— Николас? — начала она, не решаясь дотронуться до него и видя, как он почти инстинктивно вздрогнул, когда она протянула к нему руки. — Пожалуйста, постарайся понять… Пожалуйста… Я не могла вынести…

Он сидел на полу, где они оставили его, с поджатыми к груди коленями. Его обросшее щетиной лицо было скрыто за сцепленными вместе руками, лежащими на коленях. Спина его сгорбилась, и он молчал. Молчал до тех пор, пока она не произнесла на какой-то совершенно отчаянной ноте:

— Пожалуйста. Ведь я же… я же люблю тебя, Николас!

И тогда, не поднимая головы, он сказал полным безразличия голосом:

— В таком случае, бедная Алекса, мне тебя просто жаль, потому что от того, кем я был, почти ничего не осталось, а то, что осталось, лишь испортит твою нежную шелковую кожу. У меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть к кнуту, и ты должна позволить им закончить то, что они начали, и думать только о себе. Думаю, двое глупцов хуже, чем один.

— Браун!

Она вдруг почувствовала, что ее обхватили сзади за талию и грубо потащили назад. Она снова оказалась на ногах в центре камеры, едва переводя дух.

— Я просил немного подождать, и вы сказали, что больше чем желаете этого. Мне не терпится узнать, лжете ли вы, как и прежде.

Алекса видела, как Чарльз прошептал что-то Ньюбери и тот рассмеялся:

— Браун, разденьте ее для нас. Она столь же застенчива, сколь и медлительна.

«Двое глупцов хуже, чем один», — сказал Николас минутой раньше, не поднимая головы. Но теперь он поднял голову. Была ли это мысль увидеть ее насильственно лишенной одежды, что заставила его заметить наконец ее присутствие? Когда же Браун с недоброй ухмылкой на лице подошел к ней, Алекса высоко подняла голову и с вызовом посмотрела на Ньюбери:

— Я могу это сделать сама, и вам больше понравится, если это будет так! Кроме того, я ведь сказала «по своей воле», не так ли?

Вспомнит ли он, несмотря на все случившееся, как она однажды сказала ему, что не может раздеваться самостоятельно? Но теперь она раздевалась для Николаса, с вызывающим видом снимая с себя одну часть одежды за другой, слой за слоем. Зеленое бархатное платье, которое она купила только из-за того, что его особый оттенок напоминал ей о цвете его глаз. Пять нижних юбок и кринолин, перевязанный шнурком и проложенный конским волосом, а на подоле обшитый широкой тесьмой. Последний крик моды, сказали ей; но, по-видимому, мужчинам эти штуки были не по душе. Снять туго зашнурованный корсет оказалось труднее, чем все остальное, и в конце концов ей пришлось позвать Брауна на помощь. Почему считают, что человеческое тело нужно скрывать? Не для того ли, чтобы удовлетворять тайную похоть сластолюбцев, поскольку все естественное и открытое их больше не волнует? Ей было приятно вновь освободиться от своей одежды, хотя и приходилось немного ежиться от холода. Пусть теперь он посмотрит на нее так же, как в первый раз, и пусть останется равнодушным, если сможет!

— Ну, джентльмены?!

Золотая цепочка, обвивавшая ее бедра, засверкала, поймав свет фонаря, и стала бронзовой под стать волосам Алексы. Ей и самой показалось странным, как ее бравада превратилась в бесстрашие. Она с удивлением думала об этом, увидев, как пристально они рассматривают ее.

— Браво! — с сарказмом в голосе воскликнул Ньюбери и зааплодировал. — Теперь, полагаю, ни у кого нет запоздалых сожалений?

Казалось, что Браун слушался каждого малейшего сигнала своего хозяина, как хорошо выдрессированная собака.

— Пошли, миледи! — сказал он, схватив и больно сжав у запястий ее вытянутые вперед руки.

На секунду он почувствовал укол сожаления из-за того, что его заставили исполосовать эту великолепную золотистую кожу. Но опять-таки, может быть, она из тех, кто получает удовольствие, когда с ними обращаются как с собаками. Какой дерзкой и бесстыжей бестией она все-таки оказалась, когда, не дрогнув, сбросила с себя одежду. Но как долго она сохранит эту позу теперь, когда их светлости угодно отхлестать ее определенным образом? О, ему было почти жаль ее на самом деле, но это прошло, когда он задумался над всем, что произошло. Они хотели, чтобы она смотрела на них. Это было первое условие. А еще — чтобы она побольше корчилась и смущалась: это всегда забавно.

Сняв одежду, она распустила волосы, и они упали струящейся бронзовой рекой до талии. Он ненавидел цвет ее волос в той же мере, в какой они заставляли желать ее, желать, чтобы сделать трясущейся от страха рабой. Тем более сейчас, после того как эта сучка сумела удивить его и превратить его племянника в подобие рыбы, выброшенной на берег. Он должен, конечно, дать ей первый урок, разрешив Брауну и Партриджу хорошенько поиздеваться над ней, чтобы сбить с нее немного спесь. А ведь отчасти именно этой своей заносчивостью вместе со своими волосами она и напоминала ему о его матери.

— Подвяжите ей эти чертовы волосы или отрежьте их! — раздраженно сказал маркиз Брауну, который, казалось, бессознательно долго возился, связывая ее — сначала ноги у лодыжек, а потом руки у запястий над головой, что делало ее совершенно беспомощной и теперь уже, по-видимому, серьезно напуганной.

— Я люблю тебя, Николас! — услышал он ее шепот, но Николас, которого он хорошо обработал, никак не прореагировал — абсолютное равнодушие.