Ночуем у «слепого» колодца. Вмиг сооружаем жилище. Собираем боялыч, который вспыхивает, как порох. Стараемся достать воду из заброшенного колодца. От вкуса воды никто не морщится, не ворчит, лишь бы нашлась она. Быстро вскипает чай. Готово и мясо. Наши лошади с хрустом жуют полынь. Овцы и верблюды до поздних сумерек пасутся вокруг аула. Ночью четыре шалаша похожи на черный комок угля, брошенного в бескрайней безлюдной степи. Подбрасывая в огонь боялыч, теснимся около костра и ведем бесконечные разговоры. Играем на домбре, на гармони. Две маленькие девочки поют. Иногда в свете костра играем в карты…

Дважды мы отбивались от конокрадов, пытавшихся угнать наших лошадей.

Мадибек ушел вперед в надежде найти наконец аул. Я двинулся вместе с ним. Нас пятеро всадников и верблюд, на котором юрта и два мешка муки.

Ехали до вечера, но не нашли никаких признаков жилья. Жигиты Мадибека рвутся вперед, подгоняют коней, взбираются на каждую возвышенность, чтобы оттуда поскорее увидеть аул. Но аула нет, а лошади совсем выбились из сил.

— Боже мой, неужели возле Сары-Торангы[85] нет следов аула! — восклицают жигиты, подстегивая коней.

Когда стемнело, мы перевалили через увал, за ним увидели обрыв и хмурую бездну. Вот эту бездну и называют, оказывается, Сары-Торангы. Вокруг непонятная растительность, которая встречается только в Голодной степи: «мужгин», «туйекарын» («живот верблюда»), «итсигек» и подобные им травы и кустарники, названий которых многие даже и не слышали.

Мы остановились у края впадины.

— Здесь всегда останавливались кочующие аулы, — пояснил Мадибек. — Если кто-то ночевал здесь вчера, то сегодня угли их костров еще не потухли окончательно…

Мы слезли с лошадей и начали ворошить остатки костров. Братишка Мадибека Батырбек нашел красные угольки. Все мы сгрудились у этого костра.

Мы заночевали на этом месте. В темноте стреножили лошадей, поставили юрту, насобирали боялыча и разожгли в юрте костер.

Табунщик Суйиндик, пучеглазый, крутолобый, чернявый жигит, принес воды. Поставили треножник и начали готовить мучную похлебку.

Мои спутники, проводя каждую зиму на берегах Чу, знают здесь каждый холм, каждый колодец как свои пять пальцев. В самую темную ночь не заблудятся, найдут воду и стоянку.

Переночевали в юрте и ранним утром, напоив лошадей в «слепом» колодце, двинулись дальше…

В Сары-Арке мой темно-рыжий конь кормился зелеными, мягкими, как шелк, пахнущими, как мускус, вкусными и сочными травами — бетеге (перистый ковыль), тарлау, зеленой полынью, черной полынью, клевером, бидайыком (пыреем), коде (типчаком), мия (солодкой) и множеством других чудесных трав.

В Голодной степи такого корма нет, травы здесь редкие, однообразные, высохшие, жесткие, пыльные.

Вода в Сары-Арке почти всегда пресная, чистая и прозрачная, и ее очень много. Здесь же вода встречалась редко, да и вкус ее не тот.

Без хорошего корма и воды мой конь отощал. Когда вечером я гладил его лоб и трепал холку, он обнюхивал меня и тяжко вздыхал. Взгляд его печальных глаз гнетуще действовал на меня… Я обнял бархатистую шею коня и прижался лицом к его губам… Самый близкий мой товарищ, самый близкий друг с тех пор, как я покинул родной аул, — это мой конь! Я посвятил ему стихи.

В один из прохладных дней, взобравшись на холм, ставший на нашем пути, мы все радостно зашумели! Под холмом на широкой плоской равнине увидели табун лошадей.

Мадибековцы сразу узнали, чьи это лошади.

— Это же лошади Тыныса!

— Да, да, лошади Тыныса!

Мы повеселели. Показались два всадника.

— Это же сам бай!

— Да, это же сам Тыныс! — восклицали радостные мадибековцы.

Один из встречных был в старой коричневой одежде, с курыком на плече, вероятно, табунщик. Сам бай сидел на упитанной саврасой лошади желтой масти с черной гривой и черным хвостом. Ехал он не спеша. На нем черная шуба, лисий тымак, на ногах черные сапоги, опоясан он кожаным посеребренным поясом.

Мадибековцы отдали салем и начали по-детски плакать. Оказывается, у Тыныса недавно умер старший сын.

Тыныс повел нас к своему аулу. Проехали мимо табунов. Лошадей у бая около шестисот. Масть удивительно желтая, а хвост и грива вороные.

Зимуют на Чу аулы семи волостей. Пять из них — Тама, Жагалбайлы и еще две волости тарактынцев — из рода Аргына. Тыныс был самым богатым в двух волостях Таракты. В аулах Таракты лошадей мало, по-настоящему богатых баев нет. Крупные байские хозяйства есть в пяти волостях Тама, Алшын, Жагалбайлы.

Мы остановились в доме бая Тыныса. Обстановка внутри не особенно роскошная, не на чем остановить взгляд. В аулах на кочевке домашний скарб обычно небогат, такой же, как и у тех, кто находится при отарах на отгоне. Образ жизни кочевника нельзя сравнить с жизнью баев из Арки, таких, например, как Пан Нурмагамбет или дети Нуралы — Олжабай и Барлыбай. Те — белая кость, они гнушаются черной работы.

В ауле Тыныса мы разделились. Мадибековцы пошли своей дорогой, а мы с внучатым племянником Мадибека Батырбеком до самого вечера, погоняя коней, искали аул свата Батырбека. Нашли кое-как, переночевали, а назавтра прибыли в аул Мадибека.

В это время подкочевал и следовавший за нами аул. Я начал разыскивать Кошкинбая, но он куда-то уехал.

В ауле четыре неказистых юрты. Три бедняцкие. Только хозяйство главы аула можно было назвать середняцким.

В Актау, Ортау, Атасу живут казахи из рода Алтай, который относится, в свою очередь, к роду Аргына. Многочисленные алтайцы занимают двенадцать волостей. После алтайцев по численности и могуществу идут карпыки — они живут в девяти волостях.

Из четырех юрт того дружелюбного аула одна принадлежала Красавчику Сыздыку. В двух волостях Таракты имя Сыздык носят многие. Двое из них были богатыми и широко известными. Третий Сыздык, хотя и был бедным, но тоже стал популярным. И поэтому, чтобы различать этих трех Сыздыков, народ дал им еще дополнительные клички.

Из богатых Сыздыков один был с черной большой бородой, широколицый, с разноцветными глазами. Народ прозвал его Чернобурым Сыздыком. Второй бай Сыздык был худощавый, немного сутулый, слабосильный. Народ его прозвал Широкополым Сыздыком. А третьего, бедняка Сыздыка, прозвали Безлошадный Сыздык. Но некоторые, считая это прозвище оскорбительным, назвали его Красавчиком Сыздыком. Конечно, ему самому это прозвище нравилось больше.

Люди привыкли к этим прозвищам и не называли их имен, а так и звали Чернобурый, Широкополый, Красивый.

О Кошкинбае я спросил как раз у этого Красивого. Он усмехнулся и почти шепотом ответил:

— Он поехал за хорошим бараном для обеда.

Этот Сыздык и на самом деле был красивый, щеголеватый. Жаль только, что усы чуть редковаты и маленькая бородка тоже жидковата. Заметно, что он следит за собой, холит лицо, выдергивает не так торчащие волоски, выщипывает щипчиками брови, а щипчики у него всегда в кармане. Хотя он и бедняк, но старается одеться как можно наряднее. На голове у него лисий малахай. На ногах ичиги с галошами. На нем серый драповый чекмень, под чекменем тонкий бешмет. Брюки носит навыпуск. Между чекменем и бешметом не для красоты, а для тепла незаметно поддето рваное заплатанное купи. Лохмотья Красавчик прячет, как перепелка прячет свое гнездо.