Весь день мы просидели в юрте чернобородого. Он нас не выпускал. К вечеру похолодало, начался буран. Снежная буря бушевала и на другой день. Мы сидели скорчившись в одинокой юрте в распоряжении чернобородого. «Эх ты, сволочь, встретился бы ты мне в степи!.. — думал я. — Гнал бы я тебя плетью пешего, как последнюю собаку!»

На другое утро буран стих. К полудню казахи нас освободили, оставив у себя вола и телегу.

Что я мог сделать в дальней стороне среди чужих?! Спутник мой — слабый хилый старик…

Мы поплелись пешком. Отойдя несколько верст, я попросил старика вернуться домой, а сам отправился в аул нагашы Мукая.

Только вчера земля была черной, а сегодня уже белая. С запада дует легкий ветерок. Аулов нет.

Я шагаю по тропинке опять в одиночестве.

Поднялось солнце — снег начал таять, появились черные проталины; они ширились с каждой минутой, и к обеду снег стаял…

Я прошел мимо озера, о котором мне говорил Ильяс. На берегу его стояла одна заброшенная зимовка, развалина, похожая на провалившийся нос гнусавого. Потом перевалил через плоскогорье, о котором тоже мне говорил Ильяс, и увидел аул. С тех пор, как я вырвался из лагеря, я впервые увидел так много скота. В этих местах зима была не такой суровой и принесла казахам меньше ущерба.

Мне навстречу с лаем выбежало шесть или семь псов, все как один упитанные, бешеные. Они напали на меня. Байские собаки пьют жирный бульон, гложут жирные кости, жрут вдоволь мясо сдохшей скотины, поэтому бесятся. Если дать им волю, то моментально разорвут человека на куски. Кое-как я отбился от них камнями.

Зашел в юрту бая, мне подали выпить коже[77]. Выйдя из юрты, я долго шагал босиком по талой воде. Вдали на склоне сопки виднелся аул. Когда солнце село, я подошел к аулу аксакала Айсы, о котором говорил мне Ильяс. Возле аула люди очищали колодец от застоявшейся воды. Аксакал Айса с белой широкой, словно лопата, бородой, сидел возле колодца. Четыре-пять жигитов вычерпывали воду бадьей. Я поздоровался с Айсой, и начался обычный расспрос.

Теперь моя биография такова: я, одинокий молодой человек, направляюсь в аул Балабая из рода Бабас, одного из разветвлений Каржаса, выходца из Баяна.

Расспросив меня, аксакал Айса, шутливо улыбаясь, сказал:

— Мой герой, у тебя телосложение крепкое, подходящее для очистки колодца. Ну-ка, покажи этим жигитам свои способности!

Я начал орудовать бадьей. Айса поддразнивал своих:

— Эй вы, удальцы, почему лениво поворачиваетесь, берите пример с него!

Ночевал я у Айсы. Расчесывая свою длинную седую бороду, он расспрашивал меня и сам много рассказывал. Айса показался мне умным, сведущим стариком. Он похож на старого ястреба. В его саманном домике две комнаты.

Совершая намаз, Айса сказал:

— Голубчик мой, ты производишь впечатление достойного жигита, но почему не совершаешь намаз?

— Моя одежда не совсем чиста для совершения намаза. К тому же болячки одолевают меня, — начал я отнекиваться.

Подоили яловых кобылиц. Утром, не дожидаясь чая, я напился кумыса и тронулся в путь.

Перевалив через сопку, я увидел три-четыре аула. Юрты были установлены рядами перед горой Далба, в широкой и просторной долине. Аулы зажиточные, здесь много скота. Я свернул с дороги, зашел в белую юрту. За юртой пасся оседланный, но разнузданный конь. Войдя в юрту, я поздоровался и застыл от удивления. Произошла необыкновенная встреча.

В юрте только что приступили к утреннему чаепитию. На почетном углу дастархана, напряженно выпрямившись, сидел молодой человек, круглолицый, с глазами верблюжонка, прямым носом, с пробивавшимися усиками. Я его узнал сразу. В прошлом, 1918 году, зимою в Акмолинске этот жигит учился на вечерних курсах, где я преподавал. Из Баян-аула, из рода Каржас, учился в акмолинской семинарии некто Карим Сатпаев. От Акмолинской и Семипалатинской областей алаш-орда выдвинула тогда делегатом в учредительное собрание Абикея Сатпаева, его родного брата. В Акмолинске сам Карим Сатпаев близко общался с нами, и когда мы открыли курсы по обучению казахских подростков, Карим привел к нам жигита из своего аула. Тогда они вдвоем жили в доме известного казахского бая Матжана… И вот теперь, в апреле 1919 года, в Баян-аулском районе, в казахском ауле возле горы Далба, утром в юрте я встретился со своим круглолицым учеником, которого к нам привел Карим год назад. Какое неимоверное совпадение! Как дубинка, воткнутая в землю тонким концом, торчал жигит в почетном углу и спокойно глотал чай. Раньше одевавшийся со вкусом, он и теперь не изменил своей привычке. Когда я поздоровался, он ответил вежливым приветствием. «Садитесь пить чай!»— последовало приглашение.

Я сел ниже всех, на почтительном расстоянии от дастархана. Стараюсь не выдать себя. Когда начались обычные расспросы, я сказал то же, что и аксакалу Айсе: «Еду из Баяна в аул Балабай, из рода Бабас».

Мимолетным взглядом я заметил, что ученик мой пристально смотрит на меня. Пока я выпил две пиалы чаю, он не отрывал от меня глаз. Когда я ответил на его взгляд, он спросил:

— Как вас зовут?

— Дуйсемби, — ответил я.

Мой ученик разочарованно пошлепал губами, изобразил удивление на лице и замолк. Он был уравновешенным, серьезным жигитом и ограничился молчаливым удивлением, не стал расспрашивать.

Разузнав дорогу, я пошел дальше. Выйдя из юрты, я первые мгновения колебался: может быть, вызвать ученика, отвести в сторонку и наедине рассказать ему обо всем? Но если я расскажу одному по секрету, то этот секрет распространится на всю округу. Я поплелся дальше. С запада дул холодный ветер. Обыкновенный, весенний, временами усиливающийся до ураганного. По небу плыли темно-серые густые облака, словно льдины весеннего половодья. Плоская равнина, увалы, сопки, холмы и горы — сегодня все мне казалось серым, непривлекательным. Целый день я шел по безлюдной тропинке.

На закате среди мелких сопок я узнал возвышенность Кара-Тока[78], о которой мне рассказывал Ильяс.

Он говорил: «Запомни, что на ее вершине будет видна зимовка. Тебе, наверное, придется заночевать в том ауле…» Я заинтересовался названием «Кара-Тока», потому что мои предки принадлежали к этому роду.

Я подошел вплотную к зимовке, но никого не увидел. Кажется, жители ее только что откочевали. Дворы раскрыты, словно разрушенные пещеры. Лежат трупы двух лошадей. Вокруг падали носятся собаки. Они с остервенелым лаем ринулись на меня, защищая свою жертву. Я зашел в одну из землянок — ни души. Взобрался на крышу и оглядел окрестности. Между сопками тянулся сухой овраг и пропадал в степи. У подножия Кара-Тока бурлил ручей. Вдали виднелся пасущийся скот. Прикрытое серыми облаками солнце уже перевалило за сопку.

Как мне быть? Дойду ли я до того аула, где пасется скот? Не заночевать ли мне на этой заброшенной зимовке?.. А на ужин сварить кусок падали? Что же зазорного в этом?.. В омском лагере сидели вместе с нами венгры. Они каждый день убивали по одной собаке и съедали ее. Однажды венгр Хорват и Панкратов угостили меня собачьим бульоном, и я не отказался. А чем мы лучше венгров? Если они едят собачье мясо, почему бы мне не поддержать силы мясом сдохшей лошади?..

Далеко было идти, но я все же отправился туда, где виднелись пасущиеся овцы. Пришлось раздеться, когда переправлялся через речку, поросшую тальником. Мутная вода холодна, словно мерзлое железо, ошпарила, обожгла тело холодом и хотела увлечь за собою, как легкое перекати-поле…

Когда солнце село, я еле добрался до аула, расположенного на берегу речушки. Здесь оказались жители зимовки с макушки Кара-Тока. Остановился на ночлег.

Спозаранку, выпив чаю и чашку кумыса, отправился дальше.

День холодный. С запада дует ледяной, насквозь пронизывающий ветер. Порою серые облака собираются, сгущаются и опускаются вниз к земле.