— Когда составлялась эта телеграмма, я тоже присутствовал, — ответил я.
— Кто присутствовал кроме вас?
— Народу было очень много. Не помню, кто присутствовал, кто отсутствовал.
— Подпишите телеграмму, указав: «Написано мной», — предложил Толебай.
— Как же я могу приписать себе коллективное творчество?
В конце концов вынудили меня подписаться, причем я указал, что «участвовал при составлении».
— Вы против алаш-орды? — спросил Чонтонов.
— Да, против! — ответил я.
— Почему?
— После свержения царя алаш-ордынцы решили отделить казахов от русского народа и пожелали стать казахскими ханами, самостоятельными местными царьками. А по нашему мнению, избавленный от самодержавия казахский народ теперь не нуждается в ханах. Националисты хотели окончательно отделиться от русских, хотели изгнать всех крестьян с казахских земель. Это могло привести к катастрофе. Мы лишились бы поддержки русского трудового народа, который свергнул царя и добился равноправия для казахской трудящейся массы. Вот по какой причине я выступил против алаш-орды.
Русские члены комиссии вопросительно переглянулись, чернобородый крестьянин недобро покосился на казахов.
Мне показалось, что подлинные цели алаш-орды присутствующие русские только лишь сейчас узнали из моих слов. Толебай, торгаш Ташти и мулла Мантен не знали, куда деваться. Они покраснели, ударила им в лицо нечистая кровь.
Русские продолжали недобро и вопросительно смотреть на своих соседей алаш-ордынцев. Убедившись, что мои слова попали в самую точку, я подписал бумагу.
Мне предложили выйти в зал. Продолжали допрос следующих товарищей. В зале я остановился перед окном. Ко мне подошли Ташти и Толебай и притворно-мирно стали беседовать со мной. Со стороны могло показаться, что они — мои близкие родственники.
— Ничего, ничего, придет время, освободишься, — успокаивали они меня.
С Толебаем мы когда-то учились вместе в городской школе, были приятелями. Обменялись сейчас «дружескими» упреками.
Через несколько минут мои «благодетели» пошли продолжать допрос.
Вдвоем с Байсеитом мы зашли в один из школьных классов. Сюда через конвоира нам прислали кумыс.
Мы наслаждались кумысом и неожиданно заметили двух казашек, вплотную подошедших к нашему окну. Одна из них оказалась женой Байсеита, а другая тещей. По нашему довольному виду они решили, что смутные надежды на хороший исход должны оправдаться. Показывая на свои белые кимешеки, они как бы спрашивали: ну как вы, чисты, обелены, оправданы?
Я отрицательно покачал головой.
Комиссия продолжала допрос. Без конца сновали разные офицерики, то входили, то выходили, то пробегали (в бешенстве, словно коровы под натиском оводов). В руках плетки, а у некоторых розги. Глаза поблескивают, словно у испуганных молодых верблюдов. Когда комиссия закончила работу, звеня кандалами, подгоняемые конным конвоем, мы вереницей потянулись обратно в тюрьму.
После допроса распространился слух о том, что якобы теперь оставят в тюрьме только самых опасных преступников, а всех остальных выпустят на волю.
Каждый день передаются самые немыслимые слухи, которым невозможно верить, слухи то удручающие, то радующие.
Все жаждут свободы.
Перед тюремными окнами все чаще появляются друзья, родственники, наши отцы, прибывшие из далекой степи.
Мы стараемся бодро кивнуть им, поздороваться с ними. Они отвечают с безмолвной, щемящей душу горечью. Иногда, при человечном надзирателе, нам удается перекинуться несколькими словами.
Один день уныло похож на другой. Время как бы замерло, остановилось. Играем в шахматы и шашки из сырого хлеба. Рассказываем о былом. Иногда пытаемся разыгрывать друг друга, чтобы убить время.
Я подолгу сижу у оконной решетки… Не каждый день, но все же приходит та девушка с красной ленточкой в косах и пристально смотрит в наше окно. Мы с ней здороваемся. По-прежнему в сторону лужайки в низине проходит белая гусыня, ведя за собою своих питомцев. Птенцы подросли, шагают уверенно, крылышки их окрепли…
Медленно идут дни. Заключенных часто переводят из камеры в камеру. Когда перегоняют в камеру с окном во двор, охватывает гнетущая тоска.
Однажды мы узнали, что родственники Байсеита послали в алаш-орду телеграмму, прося вызволить его из тюрьмы. Когда алаш-ордынцы Тынышпаев и Акаев бежали из Туркестана в Семипалатинск через Акмолинский уезд, Байсеит милостиво указал им правильную дорогу. И вот теперь, решив, что долг платежом красен, родственники попросили помощи и сообщили об этом в тюрьму. Мы озадаченно ждали, чем все это кончится… Байсеит загорелся надеждой.
Однажды возле тюрьмы появился младший брат Байсеита. Он пробежал на почтительном расстоянии от окон, остановился и, сообразив, что мы следим за ним, произнес в сторону случайного прохожего, как будто не зная о нашем существовании:
— Эй, послушай радостную новость! Наш Бакен[52] скоро освободится!
Мы поняли хитрость мальчика и обрадовались за Байсеита. Спустя некоторое время прошла перед окном жена Байсеита со своей матерью и отцом — фельдшером Наурызбаем Жулаевым, который после переворота тоже сидел с нами в тюрьме несколько дней. Они прошли все вместе, и мальчик тоже с ними. Все безгранично рады. Наурызбай снял шапку и, как сигнальщик, помахал ею, давая понять, что получена телеграмма от Тынышпаева и Акаева с просьбой освободить Байсеита…
Но Байсеита все равно не освободили.
А время шло. Желторотые гусята, вылупившиеся из яиц в первые дни нашего заточения, уже стали взрослыми, перестали ходить за матерью на лужайку.
Положение в тюрьме стало сравнительно лучше. Но некоторые офицеры и надзиратели шипели на нас, как змеи, продолжали отпускать по нашему адресу площадную ругань и ни с того ни с сего зверски свирепели. Однажды, как обычно, по распорядку нас вывели на прогулку в огороженный двор. Там я начал умываться холодной водой, черпая ее чайным стаканом. Кандалы мне пришлось поднять со щиколотки на икру. В это время мимо проходил заместитель начальника тюрьмы Фролов, худощавый, русоволосый, усатый, с красным родимым пятном на щеке. Заключенные казахи прозвали его «калдыбет», а русские — соответственно «краснощеким». Этот самый калдыбет Фролов, круто остановившись возле меня, с упреком сказал:
— Не умеешь кандалы носить! А еще арестантом называешься!
Что ему можно было сказать на это?!..
Прошла летняя сороковина — самая знойная пора. Подоспело время уборки урожая. Теперь с воли начали бесперебойно поступать передачи, иногда неизвестно от кого. Я несколько раз получал такие безымянные передачи… Как бы то ни было, жизнь в тюрьме стала гораздо лучше.
Некоторые события тюремной жизни того периода ясно хранятся в моей памяти.
Нас, казахов, перебрасывали из камеры в камеру часто, по семь-восемь раз.
После проверки и тщательных допросов в тюрьме осталось около пятидесяти самых твердокаменных большевиков. Среди них было восемь-девять казахов. Мы, по возможности, старались держаться вместе. Когда случалось попасть в камеру с окном на улицу, мы подолгу не отходили от железной решетки. Мимо окон проходили время от времени наши друзья и родственники. Иногда незнакомые прохожие тоже приветствовали нас. Кто верный, друг, кто явный враг, познается на тернистом пути борьбы.
Не раз проходили мимо тюрьмы Акшал и Уйткибек, прибывшие вместе с моим отцом из далекой степи. Молодые жены Хусаина и Байсеита часто носили передачи. Невеста Абдуллы по имени Бану искусно обводила вокруг пальца начальника тюрьмы и надзирателей и сообщала нам новости в своих записках.
О хитростях и ухищрениях Бану даже мы, заключенные, не всегда догадывались. Например, в один прекрасный день она передала завернутый в чистую бумагу чай на заварку. Надзиратель тщательно осмотрел необычно скромную передачу и, убедившись, что на клочке бумаги ничего не написано, отдал передачу нам. Совершенно случайно мы намочили эту бумагу водой, и на ней выступили слова. Так мы узнали очередную новость с воли.
