Филькин вернулся в рубку задолго до своей вахты и уселся изучать штурманские документы.

Такая любознательность подчиненного была, конечно, приятна Володину, но через полтора часа Филькин должен сменить его за прокладочным столом, значит, обязан был сейчас выспаться, чтобы и он, Володин, положенные ему часы мог спать, не тревожась за штурманскую вахту. Ну хотя бы не очень тревожась.

— Уже выспались, что ли? — спросил Володин. Хотелось насмешливо спросить, но вышло как-то почти с участием: уж очень Филькин выглядел виноватым, а вина как вина была — с каждым может случиться.

— Не спалось, — вздохнул Филькин. — Кофе сварить?

— Если хотите... — Володин измерил расстояние до края полигона, взглянул на лаг и прикинул, что полигон они освободят вовремя.

— Сергей Владимирович, а у вас есть... знакомая? — спросил Филькин, включая кофейник.

Володин обернулся, некоторое время смотрел на Филькина: что-то уж слишком быстро он в себя пришел после командирского разноса, если мог сейчас такое спросить, — и вдруг подумал, что на этот в общем-то смешной, невзрослый вопрос ответить утвердительно ему трудно — трудно в том смысле, в каком об этом спросил Филькин. Ведь потому Петя и спросил, что, видимо, не укладывалось в его сознании: как это можно получать столько писем и всем отвечать? Как может быть не одна «знакомая», а несколько, когда все равно должна же в конце концов быть все-таки одна, ну хотя бы из этих нескольких?

Сказать, что нет у него такой?

В глазах Филькина это выглядело бы какой-то обойденностью, какой-то несправедливостью судьбы по отношению к нему, Володину, а еще хуже — и вообще невезением. И тогда не хватало только, чтобы Филькин в душе посочувствовал ему, пожалел...

Сказать, что есть?...

Никогда заранее Володин не думал о том, где он проведет очередной отпуск, он просто мечтал об отпуске в длинные полярные вечера, ему было все равно, куда ехать, он был холост, не обременен никакими личными обязанностями, и денег всегда было достаточно.

Обязательно побывав две недели у родителей в Ленинграде, походив по театрам и ресторанам, Володин начинал тяготиться чинными знакомствами с «мамиными девушками». По словам мамы, все они были бы «прекрасными женами», «преданными женами», и это, видимо, включало в себя сразу все: и красоту, и ум, и верность, и мягкий, уступчивый характер, и умение прощать — а Сереженька был такой, что ему, видит бог, приходилось бы иногда что-нибудь прощать, — и умение вкусно готовить, и рожать здоровых детей, таких же красивых и талантливых, как ее Сережа.

Все невесты ему нравились, почти все, мама тогда терялась, потому что и сама не знала, какую теперь из них предпочесть, начинала нервничать, волноваться, что сын ее остановит свой выбор как раз на самой, может быть, недостойной из них, хотя, по совести, кто же вообще по-настоящему мог быть достоин единственного ее сына?.. Таких девушек, она чувствовала, с каждым годом оставалось все меньше и меньше.

А сын, когда все уже, вот-вот завершится наконец законным браком, — сын вдруг укладывал чемоданчик и, пообещав заехать на обратном пути, улетал куда-нибудь к морю, если был еще купальный сезон. Но это редко случалось, чаще отпуск все-таки на зиму выпадал, и тогда он отправлялся в Карпаты, или в какой-то Домбай, или еще там куда, катался на лыжах с гор, мать этого не понимала, ей виделись пропасти, темные ущелья, она боялась за сына, считала его отчаянно-легкомысленным человеком, мальчишкой еще, и горный его отпуск давался ей даже труднее, чем его служба на подводной атомной лодке. Потому что там, на этой лодке, были над ним серьезные умные начальники, а Сережиным командиром, который как-то останавливался у них со своей семьей на несколько дней, она вообще была очарована, такой это был рассудительный, уверенный в себе человек, и неторопливая основательность и строгость его — она сразу поняла, что он строгий командир и любит ее Сережу, — вся крепкая и приземистая его фигура внушили ей успокоенность за своего сына, потому что, если Сережа и затеет вдруг что-нибудь опасное и необдуманное, Юрий Дмитриевич всегда сумеет одернуть его, остановить, запретить, наконец, чего они, родители, сейчас сделать уже были не в силах.

Вообще же мать очень огорчало его холостячество. Ей повсюду мерещились коварные официантки гарнизонных офицерских кафе — сама была когда-то женой военного, насмотрелась. Окрутят в конце концов ее сына, приживут с ним ребенка (да и с ним ли — еще вопрос!) и когда-нибудь пожалуют к ней в Ленинград: «Здравствуйте, дорогая мамочка».

В этом смысле она могла бы чувствовать себя спокойнее, когда сын подолгу бывал в море: на лодке ведь нет этих женщин... Но там над ним было море, и это переживалось еще тяжелее.

Когда Володин приезжал в очередной отпуск, она вначале осторожно присматривалась к нему, убеждалась, что приехал он все таким же, как в прошлом году, что никто вслед не едет, никакая женщина, что он, значит, по-прежнему холост, и тогда приходила уже настоящая, никакими опасениями не омраченная радость, а чтобы и в дальнейшем уберечь своего сына от всяких неожиданностей, она начинала искать ему невест среди проверенного круга их знакомых.

Глядя на все это, Володин только посмеивался, но, впрочем, и сам был не против женитьбы, понимал, знал уже, что на Севере, в отдаленном гарнизоне, вообще без жены трудно, и не только в обычном, чисто мужском понимании, а просто нужно же человеку спешить к своему дому, по-старому — очагу, как только лодка коснулась пирса. Товарищи его и спешили, а они с Редько просто переходили с лодки в холостяцкую свою каюту на береговой базе. И мало что менялось от этого в их жизни.

Случались, конечно, и на Севере знакомства, бывали и встречи, и тайные свидания... Городок в гарнизоне небольшой, несколько десятков пятиэтажных домов, и надо было все же заботиться о репутации своих знакомых.

По-разному бывало: и хорошо, и неинтересно, и просто уже привычно — ни хорошо, ни плохо, никак. Но всегда это было тайком, в чужой для них обоих квартире, украдкой, второпях... И все отравляла мысль, что ведь надо потом еще выйти из этой чужой квартиры, из подъезда чужого дома и идти перед окнами всего городка, когда кажется, что все на тебя посматривают, все о чем-то обязательно догадываются или даже знают.

Ему-то, положим, не так и важно все это было, в конце концов, — его бы никто за это не осудил особенно, но была ведь еще и женщина, которая тоже помнила, наверно, об этих предстоящих минутах, никогда не забывала, что ей скоро надо выходить из чужой квартиры. И он заранее жалел ее и не мог не думать об этом.

В последние годы — то ли устав от длинных полярных зим, то ли просто потому, что давно уже не отдыхал летом, — все свои лучшие надежды Володин стал связывать именно с летним отпуском. И понырять с аквалангом, погреться на горячем камне в какой-нибудь тихой южной бухте, и чтобы рядом была необыкновенная женщина, от которой ничего тебе не надо, только бы рядом была, — это стало для него не просто навязчивой мечтой, а почти неким символом полного безмятежного счастья.

Ему казалось, что стоит только пережить зиму, дождаться лета — и все в его жизни как-то изменится, все образуется как надо, как должно, как он хочет.

И тут как раз повезло: вернулись они в июне после долгого плавания, хорошо сплавали, успешно испытали новую аппаратуру, и командование, расщедрившись, отпустило экипаж в отпуск без особенных проволочек.

Но Володин уже заранее знал, по прошлому опыту, что отпуск только поначалу кажется длинным. С тех пор как он стал плавать, у него всегда в запасе было слишком мало времени, чтобы в отпуске знакомиться с теми, кто с самого начала не поощрял бы его, не давал ему понять, что и той, другой стороне нужны такие же легкие, ничем не обременяющие отношения, приятные именно потому, что не накладывают никаких обязательств. То была как бы игра в отношения — игра, имеющая общие, заранее понятные правила, но и всякий раз — какие-то свои, особенные оттенки, и ему нравилось подмечать их, угадывать следующий шаг и чувствовать, когда и что можно переступить в этой игре, не нарушая правил или делая вид, будто ты их не нарушаешь.