Все вдруг получилось как-то неожиданно, сразу, Филькин с облегчением вздохнул, утер незаметно пот со лба, оставляя грязный размазанный след от рукавицы, победно глянул на уходящий от них пирс, увидел, как ширится прямо на глазах полоса черной воды, поправил спасательный жилет и, выстроив швартовную команду, осторожно покосился на мостик.

— Молодцом, Филькин! — громко сказал в мегафон Букреев. Он посмотрел на пирс, увидел сиротливый трап на берегу и подумал, что сколько бы ни плавал, а это всегда замечаешь: всегда обращаешь внимание, что трап остается на берегу...

— А, черт! — вспомнил Букреев и наклонился к трансляции: — Бобрика на мостик!

— Что-нибудь случилось? — спросил Ковалев.

— Да забыл про соль спросить! Мы однажды тоже вот так ушли, а соль не взяли. Даже вспоминать тошно... Солили все морской водой.

— С тех пор и спрашиваешь? — улыбнулся Ковалев.

— Теперь только об этом и спрашиваю, — пробормотал Букреев.

Выскочив на мостик, мичман Бобрик скороговоркой доложился и обеспокоенно посмотрел на командира.

— Соль захватили? — обернулся к нему Букреев.

— Как же можно, товарищ командир!.. — обиделся Бобрик. — Неужели мы...

— Еще как можно!.. — успокоился Букреев.

Уже уходили, раздвигаясь, берега, и, стоя на мостике, Букреев с одобрением прислушивался к ровному гулу турбины.

Начиналась другая жизнь, привычная для него работа, и нужно было думать теперь только об одном: как лучше эту работу сделать.

Когда стало известно, что завтра к ним в школу ожидается сам заведующий гороно, каждый поначалу опасался, не к нему ли на урок его поведут, но директор выбрал Каретникова, и теперь можно было не только вздохнуть с облегчением, но вместе с тем уже и за себя немного обидеться: а почему не ко мне?

Михаил Антонович это почувствовал, ему стало неловко перед коллегами, словно в таком директорском предпочтении была его собственная вина, а между тем, переменив в учительской классный журнал и отправившись на очередной урок, думал он о завтрашнем дне лишь с досадой, представляя себе, как его ребята, которые начнут сейчас горячо, шумно спорить, а он, умышленно подзадоривая, будет радоваться, что хоть в какой-то мере прививает им «жажду размышлений», — как те же ученики просидят завтра весь урок тихо, чинно и, вызванные к доске, правильно и скучно перескажут учебник, не зададут, сколько ни взывай к ним, никаких вопросов, да ведь и он тоже, тяготясь чужим присутствием, станет заботиться о том, как бы поточнее соблюсти методику и уложиться в урок.

Седой, высокий, слегка сутулый, он доброжелательно, как всегда, улыбнулся, негромко поздоровался с классом и, мельком взглянув поверх очков на ожидающие, с ухмылкой лица, понял, что девятый «А» успел что-то вытворить. Правда, торжествовали одни ребята, а девочки были явно возмущены, притом столь единодушно, как это редко случалось между ними. Что-то, значит, такое, что против женской половины человечества... Ему, пожалуй, так и не дождаться снова раздельного обучения, как это когда-то было. А жаль... Дело-то ведь не только в том, что их надо по-разному воспитывать. Тут еще и иное: Прекрасная Незнакомка, где ты? Все время на глазах друг у друга, все им обыденно, все в привычку — что уж тогда «нездешнего» в этой девочке, какая загадка и таинство?

Он уселся за стол и, пока вписывал в журнал дату и тему урока, сообразил, что, кажется, надо к доске обернуться. Торопливыми скачущими буквами там было набросано:

Михаил Антонович усмехнулся про себя: так сказать, знание классики, за которое он все время ратует. И даже, сколько он помнит, написание истинно гоголевское: «Боже» — с прописной буквы, а после восклицательного знака — со строчной. Конечно, скорее всего это Игорь Павловский в массы принес. Он отличник — это, в глазах ребят, почти неприлично, они больше уважают определенный крен, но ему охотно прощаются его вечные пятерки, потому что он не зубрила.

Сняв и протирая очки платком, Михаил Антонович кивнул на доску:

— Н-ну... и как оценим?

— А просто как урок классики, — немедленно отозвался Павловский.

— Как глупость! — выкрикнул кто-то из девочек.

— Зачем так уж сразу?.. — примирительно сказал Михаил Антонович. — Надо быть все же поснисходительнее...

— К Гоголю?! — с иронией спросил Игорь Павловский.

— К тому, кто на доске написал, — улыбнулся Михаил Антонович. — У юноши переходный возраст. Это пройдет... Знаете, есть такой любопытный психологический феномен: если мальчишка-третьеклассник бьет девочку портфелем по голове, он вовсе не обязательно хулиган — ему, вполне возможно, она-то как раз и нравится...

— Вот пусть тогда про нее и пишет! — крикнула Инна под общий хохот. — А других нечего трогать!

Михаил Антонович смутился этим непредвиденным поворотом. Ему стало жаль Игоря. Всем в классе известно, что Павловский неравнодушен к Наташе, но вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что именно за это Инна столь активно презирает Наташу. Впрочем, ее почти все девочки недолюбливают: нелегко простить такую красоту, тем более если она сама себя сознает, а Наташа ох как сознает... Она не одному Игорю нравится, и это еще больше настраивает девочек против нее. К тому же Наташа немного глупа, она, кажется, и сейчас не совсем поняла, отчего это все они смеются, но, честное слово, при таких утонченно-благородных чертах ей даже и глупость идет.

— А можно вопрос? — встала из-за парты Инна, широконосая, нескладная, в очках с толстенными зеленоватыми стеклами.

Михаил Антонович невольно посмотрел на часы. Но как же откажешь? Да и свой интерес: из таких «не по теме» вопросов узнаешь гораздо больше...

— Давайте ваш вопрос, — согласился он. Уже обычно с пятого класса он их всех на «вы» называл — и чтоб чувствовали свое достоинство, привыкали, что они уже личности, но не совсем при этом и без корысти: так ведь и определенный перепад создавался в оттенках отношений, когда уж если на «ты» вдруг переходишь, то за этим особое твое удовольствие от его ответа или сочинения, особенное расположение к ученику за тот или иной поступок — одним словом, симпатия уже индивидуальная, а не как всегда и ко всем.

— Это даже и не мой вопрос, а наш общий, — краснея, объяснила Инна. — Мы тут с мальчишками спорили: должна ли женщина обязательно быть умной? Я хочу сказать, важно ли это... ну, вообще...

Все рассмеялись, но Михаил Антонович понимал, что они сейчас притворяются — перед ним, перед собой, перед своим соседом по парте, друг перед другом, — а на самом-то деле их это очень интересует. Просто они на всякий случай так отгораживаются от своей причастности к вопросу: а вдруг он ему, Михаилу Антоновичу, покажется нелепым, а вдруг он действительно смешон, этот вопрос?

Инна с недоумением и обидой оглянулась на класс. Была она настолько безнадежно некрасивая, что Михаил Антонович почувствовал неловкость: как будто сам виноват в этом. Для кого как, а Инне особенно важно получить именно такой ответ: разумеется, ум в женщине — первейшая необходимость.

— А вот наши мальчики считают, — с вызовом сказала Наташа, — что главное в женщине — все-таки внешние данные. — Она тут же сама и продемонстрировала их — плечами, поворотом головы с точеным носиком, взрослой уже грудью.

Инна очень нуждалась сейчас в его помощи, и, улыбнувшись, он процитировал:

— «Дурочка даже не поцелует так, как умная»... Это Лесков сказал. Которого вы не проходили. Я же вам постоянно твержу: читайте классику! Там обо всем... — Он встретил взгляд Инны, исполненный такой благодарности, что, смутившись, погрозил ей пальцем и ворчливо сказал: — Опять старика в дискуссию втравили!.. А Степанской надо еще троечку исправлять. И новая тема, и...