В эту минуту видела месяц и Вечелла. Как большой южный плод лежал он на крыше дома напротив и даже немножечко пах не то апельсином, не то ананасом. Кстати сказать, пахла и сама Вечелла — французскими духами «Miss of Paris», немецким мылом «Luxus-Parfüm-Seife», американским табаком «Marlboro» и еще чем-то трудно выразимым словами, почти неуловимым и, в отличие от французских духов, быстро улетучивающимся, чем пахнет молодость.
Когда молнии оливковых глаз Вечеллы коснулись месяца, старый холостяк небес слегка затуманился и лишь немного погодя вспомнил, что он погасшая материя, как давно уже установила астрономия. Месяц не мог допустить, чтобы высоколобые мужи в нем обманулись. Ему не хотелось вызывать распри, и без того хватало разноречивых легенд о его происхождении и всяческой клеветы — что он, например, не сам светит, а крадет чужой свет, что он не дает людям спать, а заставляет ходить по крышам, и прочее в том же духе. Да Бог с ними с крышами! Однако вовсе не исключено, что наружу, в лоджию, Вечеллу выманил его восход, ведь выкурить сигарету в конце концов она могла и не выходя, в номере, тем более что на улице ярился кошмарный ветер. Но она была не в силах отвести взгляд от светила.
Между прочим, позднее астрономы открыли на месяце новое странное пятно, которого прежде не было. На выяснение причин новообразования затратили кучу времени, извели горы бумаги и даже созвали симпозиум, где противоборствующие стороны с помощью терминов не только из космологии, но даже парапсихологии доказали невероятные, слабовероятные и даже совершенно невероятные гипотезы, например, что это пятно — прилипший к поверхности женский взгляд.
— Hey, Puppy![1] — окликнул Вечеллу из комнаты, как она с ходу его окрестила, «голос за кадром», так как не знала имени мужчины, который будет существовать в ее жизни лишь до утра, бросила окурок за перила, где он погас так мгновенно, словно упал не в ветер, а в воду, вздернула красивые мраморные плечи и вздрогнула, видимо, от холода, и вырвавшись из-под гипноза месяца, скрылась из лоджии так стремительно, будто шагнула не за порог, а за перила.
Что месяц затуманился, заметила и Она. Казалось, что блестящий диск на несколько секунд был скрыт гонимым бурей листом или крылом птицы. Разве так раньше не бывало? Разве по лунному диску точно так же не скользило лунное облачко или крыло ангела? Только где? И когда? Все вокруг нее шуршало и трещало — батюшки, да это чуть не ураган! Лес был полон светотеней, которые куда-то мчались и невесть от кого бежали. Погода, как нетрудно понять, отнюдь не настраивала на медитацию, тем не менее Она стояла, задрав вверх аристократический профиль, и ждала. А лунный свет лился, сверкающий и ровный, в пути к земле нигде не запнувшись. Она прикидывала — сколько километров может быть до луны? Со школьных лет в голове застряла сумасшедшая скорость света, которая всегда ее удивляла и ужасала и в которую, кстати, она в глубине души не верила. «Что же, свет ничуть не устает?» — наивно удивлялась она, возможно потому, что сама очень устала. Она устала как собака, хотя скорее уже радуясь, чем досадуя, что поездка в Ригу сорвалась. Как говорится, судьба! Ну что бы она сказала приехавши? Если предчувствие обмануло, то только бы опозорилась. А если не обмануло… Вечелла уже пребывала в другом мире — может быть, еще более далеком, чем Вернер, из которого вряд ли ее вызволишь, так же как из иного мира уже не вызволить Вернера.
Она все еще смотрела вверх и ждала. И месяц глядел на нее. Почему ТО, давеча, не могло быть душою? Души ведь не остаются в земле, они улетают. К тому же сейчас октябрь, время духов — великое переселение душ. И в день Святого Лаврентия мертвые, говорят, бродят призраками. Ей не нравилось слово «призрак». Насколько страшное, настолько и смешное и совершенно не совместимое с тихой серьезностью Вернера. Она бы поняла, если бы призраком бродила Вечелла. Это было бы в ее духе — укутаться, скажем, в простыню и напугать кого-нибудь в полночь до инфаркта! Она вздрогнула, спохватилась, что далеко зашла в своих фантазиях — Вечелла ведь жива!
Больше того, Вечелла была еще как жива. Она снова вышла в лоджию и курила, что по обыкновению делала после каждого, как она выражалась, питая слабость к боксу, «раунда». То под теплым ее дыханием, то под холодным порывом ветра жарко вспыхивал табак сигареты, и тогда в полутьме загорался волчий глаз, глядя поверх перил на ночной город. Ветер в мгновение ока разгонял запах дыма, зато из кухни ресторана доносил другие ароматы. И без того присущий всему женскому полу острый нюх Вечелле был свойствен в превосходной степени. Она могла не глядя свободно отличить карбонад от шницеля, гуляш от бефстроганова и чахохбили от чанахи. Возможно, в ней бродил и пенился невостребованный талант дегустатора или дар гениального повара, но не менее вероятно, что в своей предшествующей жизни она была собакой. И, может быть, не так уж ошибался, по выражению самой Вечеллы, «голос за кадром», когда назвал ее недавно кутькой?
Но Вечелла обладала не только первоклассным нюхом, но и отличным экстерьером. Параметры фигуры, отвечающие международному идеалу — 90-62-90, ослепительная, рекламной пробы улыбка, пышные волосы с природным медным отливом и раскосые глаза-маслины с пленительной чертовщинкой, тоже природной. На конкурсе «Мисс Вселенная» она, по ее же словам, при своих данных дошла почти до финала, когда за пять минут до двенадцати обнаружилось главное и, может быть, единственное отклонение в ее внешности от стандарта — в волнении она слегка косила левым глазом. Ирония судьбы! Изъяном считалось то, что придавало ей неотразимую прелесть и отличало от прочих девушек, похожих друг на друга, как шпроты. Недаром после один из ее, как она их скопом называла, «клиентов» уверил, что целых две недели не мог стряхнуть с себя ее взгляд. Да что уж говорить о простом смертном, если мы вспомним, как было с небесным светилом!
Выйдя в финал, она… Но c’est la vie[2], как сказал один француз, научивший ее, кстати, не только этому выражению. Не выйдя в финал, Вечелла стояла здесь, в лоджии гостиницы, до которой долетали не только запахи, но и звуки. Слух у нее был столь же блестящий, как и обоняние. Не исключено, что в своей прежней жизни она была кошкой. Сквозь синкопированный смех саксофона ее ухо улавливало шелест подошв, хруст шин, звон посуды и жужжанье антенн. Достигнув оргазма, саксофон пронзительно вскрикнул и, не в силах совладать с собой, на полутакте задохнулся. «Секс — это углекислый газ в тепловатом лимонаде жизни», — как сказал… Но кто? Кажется, тот, который на прощанье черкнул ее губной помадой на дверном стекле: «Tschus!»[3] Но разве он был не немец? Нет, все же наверно русачок, германист, который писал диссертацию о Шиллере или Гете и без умолку читал немецкие стихи.
Когда в ресторане смолкли жидкие аплодисменты, Вечелла расслышала прихлебывание и чавканье, с которым между малокровных и чувственных губ исчезали борщи и солянки, антрекоты и бифштексы, купаты и сациви, «Столичная» и «Арагви», «Эделькирш» и «Амаретто» и другие латвийские и нелатвийские блюда и напитки. Но, может быть, она преувеличивала. Буйный ветер был полон таких диковинных звуков, что в них, даже не слишком напрягая воображение, можно было расслышать все что угодно. Например, исходя неизвестно откуда, ее слуха коснулся и мелодичный высокий звук, не похожий ни на один из тех, что доносились из ресторана и с улицы. Она слышала про Эолову арфу, но сейчас не могла вспомнить, что это за инструмент. Звук шел из Космоса и лился над землей вместе с лунным светом.
— Hey, Pussy! — окликнул Вечеллу «голос за кадром» — если мы будем и впредь придерживаться этого обозначения. — What are you doing ever there?[4]
