В спальню луна не заглядывает. Ты могла бы заснуть, но не дает ревность к времени, которое не устает так, как устаешь ты. В последние месяцы ты пыталась состязаться с ним. Напрасно. Время неутомимее самого Бога. Но о нем ты, Хильда, размышляешь уклончиво. Потому что не можешь вообразить его себе со всеми полагающимися частями тела. Твое дотошное воображение не допускает видения Бога как абстракции, хотя умом ты понимаешь, что Бог не может быть в образе мужчины. И все же мужчина, который зовется Бог, реален — он скачет верхом, у него доспехи и бархатный жилет, у него плащ и шелковые чулки в лакированных туфлях, у него тренировочный костюм и джинсы, он меняет стрижку и цвет волос, он набирает и теряет вес, но ты любишь в нем не все. Ты слишком телесна, Хильда. И как только ты могла штудировать философию, самой неясно. Может, благодаря тому, что на этом же отделении учился Феликс.

Тебя преследует страх перед раком. Ночами, когда Хильда пишет, она чувствует в себе огромную набухающую силовую точку, она грозит лопнуть, взорваться, разметать Хильду на все четыре стороны. Пока сила растет, часы за рукописью пробегают не считанными, однако после, плача от страха, она кидается к Марку и хочет выговориться. Хильда замучила мужа.

Тебе не хочется больше жить в Риге. Нет, Хильда не упрекает Марка за то, что они не проводят отпуск на Канарских островах, но у нее появилась необходимость принадлежать к какому-то конкретному месту. Риге Хильда не нужна. Раньше это был один двор на Стрелковой, куда она любила заглянуть и в рейсах за покупками, и в плутаниях по делам. Посидеть на скамеечке возле каменных львов, покурить и принадлежать к этому месту. В последний раз она была там полгода тому назад — вместе с Орфеем. Виолончелиста избили, Хильда отделалась испугом. И вот ее обуяло желание покинуть этот город гнили, которому она не писала ни любовных баллад, ни исторических пророчеств. Может быть, ты просто презираешь строй? Да, тебе не нравится, когда вынуждают жить не так, как хочется. А что, если бы так пожелал Бог? Возможно, тогда ты изобрела бы способ смириться. Но не румянощекий монстр будет гнать тебя — ты не из избранных, нет на тебе печати, ты сама по себе. Ну что, Марк? Отстань! Я устала. Черт возьми, сколько раз в день я должна этим заниматься? Мне плохо. Я плохая. Обманываю, предаю, я каждую минуту — уже нечто иное. Мне не надо было выходить за тебя, я переменчивая. Хильда, послушай. Тебе нужен психотерапевт. И еще — Хильда поедет в Калифорнию изучать вероятность конца света. Никаких лекций, никаких мужчин, никаких солнечных ванн, свирепствует рак кожи. О Господи, ты забралась к мужу в платье и туфлях.

Ты убегаешь к себе в комнату. Луна вот-вот погаснет. Придет солнце? Во всяком случае — утро, во всяком случае — рассвет. Твоя комната выглядит будто после драки. Чем ты тут занималась? Почему непрерывно звонит телефон? Кто это — Орфей? И чего надо было тому журналисту? Никакого военного переворота не будет, не болтай, дамочка! Что, Феликс женился? А ты, случайно не, гм, женщина легкого поведения? Хильда, заткнись!

Скрипнул черный клапан, чиркнула спичка, дыхнул вонью обогреватель, светает, светает, светает. Летят листы бумаги, и утро застает Хильду спящей подле обогревателя. Свернулась в клубок, как Алиса подле Марка.

Во сне она появляется из песка. Легко, словно в медленном полете, не ощущая тяжести земли. Море — тонкого, прозрачного, чистого красного цвета, небо — словно еще одна песчаная пустыня. Хильда обнажена. На голове — развевающийся синий, оттенка индиго, шелковый шарф. Он ступает следом за тобой. Мы должны перебрести, переплыть. Он очень чувствителен и не может голым идти на таком сильном ветру. Хильда обвязывает бедра мужчины синим шарфом, и, взявшись за руки, они входят в красную, прозрачную воду.

Проснувшись, она никак не вспомнит лица мужчины. Или это был Бог?

Тлеет ковер, занимается красный-красный, чистый свет.

Перевела В. Ругайя

ЛАЙМА МУКТУПАВЕЛА (1962) родилась в Резекне, детство провела в Огре, училась в Рижском училище прикладного искусства и Латвийском университете, затем с четырьмя детьми решила уехать и вести хозяйство на селе. Сейчас живет в Тирзе. С 1988 г. — участница фольклорного ансамбля «Савиеши». Л. Муктупавеле удалось воплотить в жизнь то, о чем многие лишь мечтают, — объединить творческую работу журналистки с постоянным пребыванием среди людей села, среди родной природы.

Литература для Л. Муктупавелы — занятие для души и призвание, видимо, сельская среда порождает ту мирную, взвешенную атмосферу, которая присуща ее рассказам. Рассказ «Розы для Феклении» в 1994 г. был удостоен премии на конкурсе рассказов, проводившимся газетой «Литература ун Максла».

В 1996 г. в Германии прозвучала радиопостановка одной из пьес Л. Муктупавелы.

Вокруг царила кладбищенская тишина. Вполне возможно, на кладбище царит именно такая тишина, в которую в те минуты было погружено старое здание Архива, по крайней мере то его крыло, где сидел Мартыньш Либиетис. Документы подшиты в пухлые дела, дела разложены в картонные папки, папки разложены в аккуратные стопки. Когда перелистываешь страницы, бумага таинственно шуршит, и Мартыньш явственно представляет себе, что именно такие звуки раздаются на кладбище, если тишину вдруг нарушат могильные черви, пожиратели трупов и время.

И все же в Архиве не пахло ни старостью, ни немощью и тленом, ни нескончаемыми страданиями, разрухой и смертью-избавительницей. Здесь не разило и затхлой стоячей водой истории, а чем-то удивительно манящим, живым. Мартыньш так и не сумел найти этому названия, хотя вот уже больше года старательно исполнял обязанности архивариуса, листая страницы дел и иногда чихая от поднимающейся тучами пыли.

В отделе вместе с Мартыньшем трудились самые лучшие, самые отзывчивые коллеги, готовые в любую минуту дать совет, протянуть руку помощи, иногда у них можно было занять пятьдесят сантимов до получки — словом, оказаться в таком коллективе можно было только мечтать. Рассказывать о прекрасных качествах своих коллег Мартыньш принимался, стоило ему об этом только намекнуть, и все-таки, как бы это сказать, — он чувствовал, что женщина его мечты совсем иная, не похожа ни на одну из тех, что его окружают. Мартыньш мечтал встретить такую женщину, такое чудо, к которой он не смог бы подойти просто как к хорошему товарищу и спросить: «Ты не помнишь, номер фонда Школьной управы?» или что-нибудь в этом роде.

Часто он спускался в подвал, где хранились заграничные паспорта эпохи первой Латвийской Республики. Мартыньш толком и не знал — можно или нельзя туда заходить, но за весь год никто ему ни разу не сделал замечания. Ну и изменились времена, ведь когда-то этот фонд, эти самые паспорта Латвии с золотым львом и серебряным грифом под тремя звездами считались «закрытым» фондом, куда архивариус с каким-то там дипломом о высшем образовании так просто не допускался. Об этом и думать было нечего. Теперь, когда у каждого гражданина паспорт восстановленной республики в кармане, фонды эти открыты, приходи, бери ключи, пожалуйста.

Первое, кого он отыскал в этом фонде, были его дед и бабушка. Оба молодые, оба в одном паспорте, ну точно писатель Яунсудрабиньш с супругой. Потом он нашел паспорта и других родственников. Тетушки — все молодые, лица счастливые, довольные, глаза сияют. Когда родственники закончились, он принялся за знаменитостей — вот, например, мадам Беньяминь. У нее оказалось целых пять паспортов. Таким же образом он познакомился с госпожами Лилитой Берзиней, фон Медем и почти со всей оперной труппой. Вначале Мартыньш даже не понимал, что его завораживало и заставляло спускаться в подвал, открывать ящик за ящиком, листать паспорта и вглядываться в лица. Первое, что бросилось в глаза, — все дамы были в шляпах. В полном восторге от них Мартыньш сумел лишь выдохнуть нечто совсем нехарактерное для мужчины: О! Mon Dieux! или просто Super, так ведь и было от чего. Шляпы с лентами, цветами, висюльками, помпончиками, шляпы с широкими полями и в виде котелка, с вуальками и жемчужинками, плоские, как десертные тарелки, и высокие многоэтажные, как мамины бисквитные торты.