Отдельная тема в творчестве Р. Эзеры — человек и собака, впервые эта тема непосредственно прозвучала в сборнике «Человеку нужна собака» (1975), позднее — в книге прозы «Быть может, так больше не будет никогда». Это особая тема, особые отношения, способность автора «вжиться» в мир животного, одновременно очеловечивая его, и делает столь увлекательными эти рассказы — повествования о собственных четвероногих друзьях писательницы. Кавалер ордена Трех Звезд Р. Эзера — яркая, взрывная по литературному характеру и стилю, ошеломляющая личность, которая в то же время тонко чувствует то, что видит, и с поразительной языковой точностью передает читателю.

Виктор сидит, поджав под себя ноги, — пусть Пицца играет себе. Секунды тянутся, как капли меда, падают, как расплавленный свинец. До чего смешно, просто обхохочешься смотреть, как Пицца катает мячик от пинг-понга, а мячик в панике скачет, ударяется о ведра, прячется под скамейкой и в конце концов закатывается под Виктора. Пицца, говорит Виктор, Пицца…

За окном кусочек неба, не то серый, не то голубой, похоже, смеркается, а может быть нет — как уж положено в декабре. И грусть не то чтобы серая, не то чтобы голубая — как уж положено грусти. Декабрьской грусти может даже и подходит — быть серо-голубой. Виктор заварил всю эту кашу, и Виктору самому эту кашу расхлебывать, потому что жизнь есть жизнь, как говорит папа.

Виктор отвечает за все, что случилось и еще случится. Это он принес котенка и назвал его Пиццей. Есть такая башня в Италии. Потом оказалось, что Пицца и не башня вовсе, а пирог. А еще потом оказалось, что Пицца никакой не кот, а кошка. И, пожалуйста, — вот он, результат! «Результатов» целых пять, и лежат они в комнате на диване. И Виктор обязан «ликвидировать их как класс», как учил некий классик марксизма-ленинизма. Ничему такому никакой классик Виктора не учил. Но жизнь есть жизнь. Папа лежит с гриппом, мама со своим вечным ох да ах, да как это можно лишить жизни живое существо, а сама собирается жарить отбивные, потому что когда же, как не в праздники, можно себе кое-что позволить. Потому что сегодня последний день Старого года, а к Новому в доме должно быть чисто, как и сказал папа. Известное дело, «чисто» не в буквальном же смысле «чисто», как можно бы подумать. Ну сколько от них грязи, пусть и от пятерых? Только-только глаза открылись. А этот, пушистик, вон какой красивый! Но, так или иначе, хочешь того или нет, класс надо ликвидировать, и ликвидацией надлежит заняться не кому-нибудь, а Виктору.

Это мужская работа, подбадривает папа, пока Виктор складывает котят в мешок. Котята храбро спускаются в черную бездну, только пушистый чуть-чуть поартачился, словно прощаясь, ведь он пожил еще так мало. Такие вот дела, жизнь есть жизнь, но Виктор все еще не верит, что это может случиться. Виктор есть Виктор. На улице он тянет время, останавливается у каждой витрины, разглядывает буханки хлеба и круги колбасы, кухонную посуду и женские бюстгальтеры. На фоне нынешней криминогенной ситуации, казалось бы, ну что там особенного — всего-то и дел, что утопить пятерых котят, это же не пять трупов с отрезанными головами. Но надо понять и Виктора. Впервые в жизни сущее ему предстоит превратить в прах. Ах, да, однажды он прибил муху. Муха несколько раз дернула лапками, чуть-чуть поупражнялась, прежде чем умереть. Но это произошло достаточно быстро и выглядело вполне безболезненно.

Умереть ведь так просто, думает Виктор, невидящими глазами вглядываясь в витрину.

Котята в мешке время от времени напоминают о себе.

Возле рекламной тумбы Виктор принимается читать объявления и застревает надолго. Покупают… продают… меняют… с родословной… дешево… есть варианты… с гарантией… спросить Монику… Котят никто не покупает. Телевизоры… швейные машины… паркет… Меняю велосипед на пятерых котят… желательно пестрых… звонить вечером… Вернуться на велосипеде! Папа так и останется стоять с открытым ртом. А мама — ох да ах — подумает, что украл… Не нужен спортивный, пусть бы и обыкновенный… Но никто на котят ничего не меняет. Даже паркетины. Словно сговорились!

И Виктор тащится дальше, к подземному переходу. В переходе он идет еще медленнее, притормаживая рукой по стене, удлиняя путь туда, куда направляется.

А это, без сомнения, река.

На льду сидит рыбак — сидит и дергает блитку. Может, подойти, попросить… Но рыбак человек недалекий, словом, рыбак он и есть рыбак. Тут же вообразил, что Виктора интересует его рыба. Вскакивает со своего ящика, открывает его и давай перебирать-показывать: вот да вот! Искусство нуждается в восторженных зрителях. Ну, положим, эти десять, двенадцать, ну, ладно, мелочевка. А эти вот, эти, а? Рыбак сияет как прожектор. Свет такой резкий, что у Виктора начинает резать глаза, еще чуть-чуть, и выкатится слеза.

Рыба трепыхается в ящике и широко раскрывает рот. В мешке у Виктора трепыхаются котята. Неизвестно только, раскрывают рты или нет, может и раскрывают. Рыба с раскрытым ртом выглядит ужасно потешно. Рыба поет. Но Виктору грустно. Виктор неисправим.

Солнце садится. Может, и солнце грустит, что должно неумолимо зайти? Утром солнце такое радостное. Утром солнце ну точно смеется. А сейчас — сейчас нет. И в глазах у солнца, похоже, слезы, так тяжко ему уходить за горизонт. Солнце трется о горизонт как большой сверкающий зверь.

Рыбак закрывает ящик и уходит. И Виктор уносит свою ношу, такова уж его судьба — шагать в сторону заходящего солнца, туда, где полынья. Не на солнце, понятно, здесь же, возле мостика — черная-черная по сравнению с белым-белым льдом.

Виктор стоит и смотрит, как плещется вода. Так и кажется, что оттуда на него тоже кто-то смотрит. Чуть-чуть страшновато, даже мурашки по спине. О, рыба блеснула! Показала золотистый бок и исчезла. Полынья словно ворота настежь в рыбье царство. А может, и котята поплывут золотой чешуйкой — серебряными плавниками? Не поплывут, нет… Нечего фантазировать и тянуть резину! До боли зажмурив глаза, Виктор делает несколько шагов вперед. Лед трещит, ломается и мгновенно тонет. Сердце подпрыгнуло и забилось о ребра. Виктор отскакивает от полыньи и долго не может унять дрожь, прижимая к груди котят, которым в темном мешке уже надоело. Ну-ну-ну-у! Он вытаскивает их одного за другим, выпускает на набережную и принимается пасти. Стадо совсем не слушается — расползается по снегу во все стороны. Не успел моргнуть, а Ушастик уже у воды! Уши, конечно, у Ушастика обыкновенные. Словцо это вырвалось совсем случайно. Ведь ненадолго же. И Пестрик, конечно, кошка, так как трехцветными бывают только кошки. Снежок только условно белый, у него спинка черная, а у Чертика ангельские крылышки. И только Пушок такой, каким и должен быть, — серый и пушистый. Ты ни на кого не похож, говорит Виктор. На снег почему-то капают две слезы. Но что такое слезы? Соленые капли, которые выделяют какие-то там глазные железы.

Котята ползают по снегу и пищат. Холодно, да? Хо-о-лод-но… Виктор запихивает их за пазуху и отогревает. Котята норовят его сосать, но Виктор для этого не годится. От них только щекотно под мышками, ой-ой!

До чего не хочется домой, очень, очень, очень, не рассказать как. Начнутся упреки, споры, а ссориться ну ни капельки не хочется. Ну ничуть. Ведь сегодня праздничный вечер.

Зажглись первые звезды. Со стороны домов доносится музыка. Где-то кто-то смеется. Хи-хи-хи да хи-хи-хиии… Словно его щекочут. А Виктору грустно. Он ее даже может пощупать, эту грусть, — она теплая и пушистая. И тогда он складывает котят обратно в мешок и поворачивает от реки, но направляется не к себе домой, а по пожарной лесенке на чердак. Лестница крутая и скользкая. Он старается не смотреть вниз, где как жуки снуют маленькие машины, он смотрит вверх, где, возвещая о морозе, как начищенные, мерцают звезды, и одна даже ему подмигивает.

На чердаке уютно и даже по-своему красиво. За чердачным окном, освещенная уличным светом, видна верхушка старой ели. Здесь даже диван есть! Правда, не бог весть какой, не шикарный, не шик-блеск, а блеск-треск. Зато выше, над головой только небо. Виктор улегся на диван, обнял котят и собрался умирать.