На шкафчике больше не было ночных фиалок. У летних цветов короткая жизнь, потому они так и хороши.

Солнце на небе поднялось в самый зенит, и с синих высот лился зной. Барин, должно быть, сокрушается, что не может в воскресенье заставить людей работать. Самое время для сенокоса, все, что сегодня скосишь, завтра можно в сарай складывать. Когда Вилюм поселится в Каршкалнах, в такие дни он воскресенье соблюдать не станет. Священнику это не понравится, но разве священник станет зимой заботиться о скотине Вилюма? В такое время сено сохнет, как табак. А уж душистое… еще душистее, чем табак!

В этакий зной трудно было идти, и Вилюм с нетерпением всматривался в синюю кромку леса, а та все не хотела приближаться. Как доберется до нее, будут ему и тень, и прохлада.

В еще не скошенных лугах стрекотали кузнечики, к Янову дню они и появляются, будто ждут, когда трава настолько вырастет, что в минуту отдыха можно на нее и скрипку повесить. Но кратки радости в покосных лугах, скоро здесь будет голое место, и кузнечикам придется столкнуться со всякими опасностями. К осени они начнут забираться на деревья и кусты, чтобы их самые последние песни разнеслись далеко-далеко и на всю жизнь остались в памяти слушателей. Говорят: беззаботный как кузнечик. Да, возможно, этакому кузнечику и неплохо живется, что с того, что в конце концов придут зима и мороз, зато все лето он поет в свое удовольствие!

Наконец вот она тень, но ружье по-прежнему давило плечо. Вилюму хотелось поскорее сделать дело, ради которого он пришел сюда, но непреодолимое желание гнало его прежде завернуть в Каршкалны. Здесь он будет жить, здесь останется. Он миновал большой муравейник, где все замерло, видно, и муравьи чтили полуденный час. Невольно Вилюм помрачнел. Это же тот самый час, когда всяких духов, добрых и злых, выпускают на волю, и они стремятся делать свои дела, для которых и созданы.

Вилюм усмехнулся. Дело, которое он задумал, тоже было не из самых светлых, точно — нет. Но раз так, то чем скорее он его сделает, тем лучше. Пальцами, огрубевшими от работы, он ощупал карман, где лежало нечто, завернутое в носовой платок. Все было на месте.

Каршкалны находились в красивом месте. Вдоль сада тек безмолвный ручей. Вилюм вдруг ощутил жуткую жажду, нагнулся и с наслаждением попил из своего ручья, конечно, кому же еще он будет принадлежать? Старый лесник на том свете, он больше не придет сюда воду пить. А если и придет, то в ночь предков, и Вилюм не поскупится, накормит его. Он посмотрел на сарай — на крыше желтели драночные заплаты. Кажется, мастеровые из именья на славу постарались, и, когда во время долгих осенних дождей все стрехи протекут и начнут писать, в Каршкалнах сквозь крыши ни капельки не просочится. Как он, Вилюм, мог быть таким дураком и сознательно уклоняться от новой должности? Это вовсе и не должность, это вся дальнейшая жизнь, которую Вилюм теперь проведет в тени могучих лесов. Он обнимет жену, вероятнее всего, ту же Юленьку, и она родит ему маленького лесничонка. И Каршкалны навсегда достанутся роду Вилюма, так как скорее всего и за много лет не смогут вырубить леса настолько, что дом лесника останется на голом месте. Ведь с лесом точно так, как с травой на лугу: руби ты его, руби, а новые побеги будут вырастать на том же месте, пусть и медленнее…

Вилюм потрогал дверь дома. Она открылась легко, и из комнат, откуда пока не убрали опилки, повеяло приятным запахом леса. Пусто здесь было, словно выметено начисто, и Вилюму нелегко придется, пока все необходимое не будет стоять на своих местах. Он вошел в комнату. Здесь встанет кровать, а сюда он хотел бы шкаф, точь-в-точь такой, как видел у поместного столяра, из желтого ясеня, с резным верхом. В нем будет висеть свадебный костюм Вилюма, щедро присыпанный весенним багульником — весенний-то самый крепкий! — чтобы моль не съела. Свадебный костюм, это мужчине на всю жизнь, потом он сможет ходить в нем и в праздники. И еще там будет одежда лесника и его зеленая шляпа, и ружье он тоже станет держать в шкафу, не так, как Янис из именья, — тот просто его на стенку вешает. Конечно, — в шкафу, и под ключом, много ли надо, чтоб беда стряслась, детишки расшалятся, доберутся до него…

Ну, и еще, конечно, там повесят Юленькины платья. У них всего будет вдосталь, и мяса, и колбас, копченных в трубе, а в амбаре — хлеб в закромах, чтоб, когда придет на землю корыстная зима, не пришлось печалиться о пропитанье и сосать лапу, как медведь в холодной берлоге. И тепло им здесь будет, тепло, как у Христа за пазухой, Вилюм загодя напасет самых лучших дров, которые будут гореть в печи с гулом, сухие, как лучина. Птицы зимой будут кружить над Каршкалнами, холода настанут такие, что, может, и ручей замерзнет, а они будут в тепле и достатке. А если забредет сюда какой-нибудь волк, Вилюм его спокойно из своего ружья — хлоп! — и серый лежит лапами кверху! И в санях у него тогда появится волчья полость, не хуже, чем у барина в именье.

Ружье! Вилюм сразу пришел в себя от ярких снов наяву и провел ладонью по лбу.

Что он медлит? То, ради чего пришел сюда, еще не сделано!

Вилюм решился и вышел во двор, хотя глазам его жаль было расставаться с комнатой, которую он в своем воображении уже обустроил для долгой и счастливой жизни. Казалось, вот закроет он дверь, и останется без присмотра и застеленная белым постель, и шкаф с резным верхом, и комод, где хранятся самые ценные вещи, так как в шкафу не для всего места хватит. Вилюм опять был во дворе, в обыденном мире. И тот принял Вилюма словно пылкая жена, обняв горячими солнечными руками. В висках сразу застучала молоточками кровь, и ремень от ружья врезался в плечо. Вилюм глянул на окно дома, странно, что не стоит на нем мирта в широком горшке, в комнате он будто бы чувствовал ее запах. Это — Юленькина, на невестин венок. Ах, ерунда, Юленькина мирта растет в именье, а здесь со временем появится совсем другая, которая потом украсит фату дочерей Вилюма.

Э-э, все это еще в Божьей воле.

Вилюм подумал так, когда проходил мимо распахнутой двери хлева: внутри ничего видно не было, кроме прошлогодней соломы. Ни корова не замычала ему навстречу, ни курица не заквохтала, только что снеся теплое яйцо. Да, все пока в руках Божьих, потому и надо молиться, чтобы все обошлось. Вилюм опять вспомнил, что должен делать, и его снова охватила робость. Он вознамерился проскользнуть между двумя большими господами. Не с честными намерениями он шел сюда… но раз не было иного пути? Право же, не было! Вилюм обратил взор к небу, неизвестно что желая увидеть там, но сейчас же опять потупился.

Раз иного пути не было, что ж, а Каршкалны так ему по сердцу…

С тех пор, как увидел, что Каршкалны восстанавливают, так помимо воли и загорелся ими. И не все равно оказалось — думать об этом месте, об этом доме в чисто выбеленной батрацкой каморке, что в именье, или здесь, где словно белозубый рот смеялась яркими драночными заплатами крыша. Здесь было хорошее место, здесь будет хорошая жизнь, зачем же оставлять это другим? И вообще смел ли Вилюм гневить барина? Он, если обидится, так и в именье не оставит, и тогда бродить Вилюму по свету, в каждый Юрьев день подыскивая нового хозяина получше, да так и не находя. Нет, нет, здесь счастье само шло к Вилюму в руки, поэтому он и должен сделать то, что намеревался.

Пекло невыносимо. Хоть бы облачко нашлось в этой выцветшей небесной выси, откуда так и лил жар! Вилюм собирался зайти поглубже в лес, но, чтобы попасть туда, сперва надо было перейти вырубку, где цвел ярко-сиреневый иван-чай да там-сям торчало по стебельку лесной земляники с плотно присохшими ягодками. Здесь, видно, некому было их собирать. Ну, когда у Вилюма подрастут дети… В ягодную пору в Каршкалнах к обеду всякий раз будет земляника с молоком. Вилюм в походах по лесу найдет самые ягодные места и покажет их детям.

Солнце жарило затылок, пробивая старую шапку. Могло оно быть и лютым, точно рассердилось на путника, что разгуливает в самый полдень. Точно! Полдень, наверно, еще не миновал.