— Подумай, что за лесник из тебя, ежели не можешь из ружья путно пальнуть!

Да, это была самая большая беда Вилюма. Но Янис хлопнул его по плечу, пусть только друг накопит денег на пухалку, уж он выучит Вилюма — настоящим егерем станет. В свободное время они уходили подальше в лес и стреляли так, что дым клубился, и указательный палец Вилюма становился совсем бесчувственным, но проку от того было — что мяса на цыплячьей ножке. Вилюм ну никак не мог попасть в цель. Немножко ближе попадал, но в цель — никогда.

— Что за лесник из тебя, — сказал однажды Янис с осуждением, а несчастный Вилюм спросил:

— А что мне делать? Ну, скажи, что мне делать!

— Черт его знает, — Янис вздохнул, и они уныло побрели домой. По дороге встретились им молодые прачки, и Юленька, которая всегда казалась ему самой пригожей, окликнула:

— Вилюм, принеси свою рубашку, я ее выстираю — белей снега будет!

А молочница, вперевалку выбираясь из погреба — все молочницы и скотницы должны быть толстыми, как утки, — они же лицо именья, — сказала:

— Ты, Юленька, до времени хочешь в лесничихи записаться!

И Вилюм подумал, что это было бы славно. Почему бы и нет? Там, в Каршкалнах, вдоль самого края сада течет чистый ручей, в нем и стирать было бы хорошо! Почему всегда со счастьем так — одной рукой оно тебе дает, другой — отнимает? В именье все, должно быть, думали, что Вилюм возгордился от этакой удачи, и на сей раз так, наверно, подумала и Юленька — Вилюм молча прошел мимо.

Вилюм — счастлив? Если это было действительно так, то свое счастье он нес как облако тьмы. И никто, абсолютно никто не мог помочь ему. Подойти теперь и попробовать сказать что-то барину — нет, на это у Вилюма не было и не будет сил, это испортило все бы окончательно. Обратиться к священнику? Говорят ведь, что Божье слово все невзгоды утишает… Но священник толком по-латышски не умел. Захочет ли он выслушать Вилюма, вникнуть в его заботы? Священник был холоден, как топор на морозе, и, когда он читал проповедь, казалось, что с кафедры сыплется мелкий град. Нет, от Господа и его слуги здесь, на земле, Вилюму нечего было ждать помощи, это понятно. Искать помощи у черта? Но как Вилюм узнает, где черт живет? Его передернуло уж от одного того, что такая мысль пришла в голову, и он тайком перекрестился. Нет, нет, упаси Господи!

Но однажды он пошел в Каршкалны, где мастеровые из именья подправляли постройки. Хотя и не гоже говорить о покойниках плохо, старый лесник к концу дней своих жил как настоящая скотина. Однако все теперь здесь будет устроено, заходи, живи и горя не знай. Ах, если б только можно было! Вилюм завидовал тому неизвестному леснику, который и вправду придет туда и станет жить, он чувствовал — эти блага не для него…

А хутор — что цветок… И барин уже сказал веское слово: человеку не пристало жить одному, кто ж тогда дом вести будет? Юленька побежала бы вприпрыжку, предложи ей только Вилюм… Ну почему леснику надо уметь стрелять?

Приближался Янов день, самый, наверно, радостный праздник в году. По утрам расцветали на лугу цветы, у них было слишком мало времени покрасоваться, сенокос стоял на пороге. Ночи сделались такими короткими, солнце по утрам всходило совсем алое — не успевало высушить пот ушедшего дня. Люди в именье летали как на крыльях, каждодневная работа была им не в тягость, все радовались грядущему празднику, барин разрешал праздновать Янов день честь-честью. Девки в прачечной заливались соловьями, настоящие-то устали, им надо было детей кормить и о гнезде хлопотать. Тем молодые девки и отличаются от птиц, что поют круглый год. Но птица принимается за свою песню с каждой новой весной, а девушки, как выйдут замуж, умолкают совсем — им надо детей кормить и дом свой обихаживать.

Вилюму сообщили, что управляющий его ищет. Ну, что там опять стряслось? Вот-вот стемнеет.

Оказалось, конь управляющего захромал, подкова отвалилась.

— Вилюм, отведи к кузнецу!

Слово молвить против Вилюм не умел. Сказал только: — Хорошо! — и стал собираться.

— С кузнецом я сам рассчитаюсь! — крикнул вслед ему управляющий.

Мог и не говорить, с досадой подумал Вилюм, вместо тебя кошелек доставать не стану. Двумя пальцами он пошевелил в кармане, где лежало несколько мелких монеток.

Досада понемногу прошла. Предвечерье было таким славным! Все источало аромат, да, действительно, все — словно большой сосуд запахов, земля дымилась невидимыми сладкими испарениями в честь великой радости жизни. И невероятным казалось, что пройдет время, и каждая травинка на лугу, каждый колосок ржи будут скошены и свезены в сараи, с края канавы робко станет поглядывать какой-нибудь одинокий цветок, за которым никто больше не захочет наклониться. Осень приходит потому, что ничего иного в тот момент не остается, должен ведь кто-то прийти и оплакать исчезнувшее богатство, сорвать последний лист, ибо негоже наряжаться на похороны природы. Да, и в конце должна еще явиться зима с ее равнодушными бледными саванами.

Кузнец жил недалеко, на холме за церковной корчмой. Завидев Вилюма, он особо не удивился, хотя из именья к нему редко заворачивали. Кузнец был черен как черт, как черту и пристало, и в церковь он ходил очень редко.

— Что, ваш кузнец еще болеет?

— Болен еще, — и Вилюм подвел господского жеребца. Конь повернулся боком и уставился на кузнеца злым глазом. Ах, не нравится тебе это дело, добродушно подумал Вилюм, ну, конечно, кто ж доктора не боится. Он помог придержать жеребца. Кузнец смеялся, показывая белые зубы.

— Слыхал, тебя хотят в Каршкалны лесником поставить?

Вилюм молча кивнул.

— То-то тебе радость. Жениться сможешь. Без жены и детей ни порядочным лесником, ни хозяином в доме не будешь, — сказал кузнец и кивком указал на раскрытую дверь — там виднелась его избушка, маленькая, как горшочек, но полная радостной жизни. — Да, будет свое добро… будет что детям оставить.

В горне горел огонь. Кузнец действовал без спешки, как всякий знаток своего дела. Эх, хорошо же это, знать свое ремесло!

— Тебе нравится кузнецом? — спросил наконец Вилюм.

Кузнец глянул на него.

— Кузнецом, говоришь?

— Ну да, — ответил Вилюм. — Я хотел спросить, ты никогда не хотел быть кем-нибудь другим?

Кузнец не засмеялся вопросу, казалось, он обдумывал что-то, и затем ответил:

— Нет, я с самого детства хотел работать с огнем и железом.

— И с подковами.

— И с подковами. Э-э-э, кажется, ты вовсе не хочешь в лесники? — поколебавшись, заметил кузнец.

Во тьме кузни Вилюм прямиком выложил все — так тяжело было у него на сердце. Рассказал, что охотно всю бы жизнь провел в конюшне, да, конечно!

— Знал бы ты, какие они умные, — с жаром сказал Вилюм, — они все-все понимают!

Его руки, казавшиеся столь же растерянными, как и их хозяин, в поисках спасения ухватились за потную шею коня и гладили его гриву. Правда, это был чужой конь, господский конь. Вилюм даже представить не мог, что когда-нибудь у него будет свой. Но он готов был тихой своей любовью объять их всех — каурых и гнедых, серых и в яблоках.

— Вишь как, — задумчиво сказал кузнец.

— Да к тому же я никак не могу научиться стрелять, — Вилюм открыл свою беду, что ж, раз так, значит так, из его души излились ручьи сожаления, как бывает в лесу после сильного ночного ливня, когда вся земля, кажется, рокочет, а это всего лишь бегут желанные воды.

Кузнец вовсе не был сердобольным, Вилюм — не нытик. Но случаются минуты, когда надо выговориться. Огонь в горне радостно загудел, что это он себе вообразил?

— Да, тогда плохи твои дела.

— Мне бы хотелось туда, в Каршкалны. Вот бы жизнь была! И Юленька из именья, я знаю, она пошла б за меня, предложи я ей. Но если я не могу! Все могут, а я не могу даже в дверь сарая толком попасть!

Он помолчал, а потом бросил с горечью и злобой:

— К самому хозяину преисподней пошел бы, если б знал, что он поможет.

— Разве ж не знаешь: что очень ищешь, чаще всего где-то рядом, — услышал он голос кузнеца. Голос шел словно из-под земли, но это было не так, нет, просто кузнец склонился над копытом коня, прилаживая подкову. И тогда наступило молчание.