— Есть вариант, Игнат Семенович! — сказал Петро. — До войны криничанскую станцию проектировали только на двадцать киловатт. Маленькая, а строили ее два с половиной года… Что, если теперь построим побольше? Силами нескольких колхозов?

— Рад, что ты сам дошел до этой мысли, — сказал Бутенко с довольным лицом. — Сапуновцы уже интересовались, не примете ли вы их в пай. Такой речки, как у вас Подпольная, нет ни у них, ни в «Дне урожая», ни в Песчаном. Вот и мозгуй. Прямой резон объединиться. Каждый колхоз выставит строительную бригаду. Гидротехников и монтажников я уже на себя беру. Подыщем…

Старухи несколько раз приходили, но так и не дозвались Петра и Бутенко обедать; они всё сидели под копной. Федор Лихолит и Варвара Горбань, которым понадобился председатель, чтобы окончательно решить вопросы, связанные с молотьбой, застали около них и Якова Гайсенко. Все трое склонились над листком бумаги, испещренным цифрами. Это был всего-навсего приблизительный расчет людей, которых можно было привлечь к восстановлению гидростанции, однако Петро так бережно положил его к себе в планшет и выражение лица у него было таким, что Лихолит не утерпел и спросил:

— О чем-то важном, вижу, толковали?

— Так вот, друзья, — сказал Петро, — давайте думать, как нам и с уборкой справиться и за гидростанцию взяться. Игнат Семенович установил срок — дать ток весной.

— Придется крепко думать, — сказал Яков, поглядывая, на Бутенко. — Игнат Семенович мягкий, мягкий, а как срок назначит — требовать крепко будут.

— Это ты, Гайсенко, правильно подметил, — сказал Бутенко, пожимая всем руки на прощанье.

В течение недели Петро, с трудом выкраивая время, ездил в соседние колхозы, говорил с председателями. Участвовать в строительстве гидроэлектростанции все брались охотно, но требовали подождать до конца полевых работ; с людьми было туго повсюду.

В Чистой Кринице убирали хлеб значительно быстрее и лучше, чем в предыдущем году. О выдающихся рекордах криничанеких вязальщиц, в частности о Федосье Лаврентьевой, изо дня в день вязавшей по пять тысяч снопов, появилась в областной газете корреспонденция.

Но молотьба и вывоз хлеба подвигались медленно: к концу месяца оба тока были завалены зерном, а с очисткой его не управлялись — на весь колхоз осталась одна веялка. Потом пошли дожди, зерно сушить было негде; пришлось расчищать дополнительные площадки, собирать по дворам рядна, мешки, вязать соломенные маты, снова и снова перелопачивать горы зерна.

Петро за последние дни вымотался так, что мать, и до этого с тревогой наблюдавшая, как он и спит и ест на ходу, однажды накинулась на него с упреками.

— Да ты что думаешь, сынок? — дрожащим от слез голосом укоряла она. — Глянь, какой стал, разве же можно так?! Ни поешь, ни поспишь, как все люди. А ты хворый…

— Это я хворый? — протестовал Петро. — Да я никогда еще таким крепким не был. Вот..

Он расправлял плечи, показывал мускулы, но перехитрить мать было не так-то легко.

— И с фронта приехал ты не дуже гладкий, а теперь и половины тебя не осталось, — отчитывала она его. — Ну, к чему так? Кому это нужно?

— Ничего, мама, — уже серьезно говорил Петро, — сейчас всем достается. И тут и на фронте. Главное, самое трудное осталось позади. Год-полтора поднатужимся, война закончится — увидите, как пойдет у нас дело.

Кое-как успокоив мать, Петро ушел в свою комнатку, посмотрел в настенное надколотое зеркальце.

— Н-да! — вслух произнес он с мрачным юмором. — Красавец!

«Нет, надо следить за собой, — думал он, намыливая щеки перед зеркалом. — На фронте и погорячей бывало, а всегда держал себя аккуратно».

С крыльца, прервав его размышления, басовито спросили:

— Можно к начальству?

Из темных сенцев шагнул в комнату невысокий, кряжистый мужчина, в серой кепке, в черных, заправленных в короткие сапоги шароварах и в армейской гимнастерке, поверх которой был такой же черный пиджак.

Пришедший сделал шага два, и Петро только тогда узнал Громака.

— Рад п-приветствовать в родных краях, — сказал Громак, пожимая руку Петра повыше локтя и слегка заикаясь.

— Александр Петрович! — с радостью воскликнул Петро. — Давно ждем!

— Ты не спеши, спокойно брейся, а то п-порежешься, — подсаживаясь к столу, сказал Громак.

Он старался произносить слова протяжно, чтобы меньше заикаться.

Последний раз Петро виделся с ним в день объявления войны, и сейчас, искоса поглядывая на его лицо с широкими твердыми губами, с высоким облысевшим и изрезанным морщинами лбом, думал о том, что, пожалуй, только глаза Громака, зеленовато-янтарные, с прямым, несколько тяжеловатым взглядом, остались прежними. Казался он теперь намного старше своих лет..

Петро, поминутно поворачивая к Громаку намыленное лицо, расспрашивал:

— На курсах, значит, был?

— Пришлось… Три месяца. Вместе с Супруненко учились. Он завтра приедет.

— Игнат Семенович рассказывал, что ты у него в отряде партизанил?

— Довелось.

Громак встал и, подойдя к угловому столику, потрогал давно засохшие полевые цветы. Из букета вылетело несколько сонных комаров.

— Хороший загашник устроил для мух, — сказал он, улыбаясь. — Как у тебя со временем? Туговато?

— Скучать не приходится… Ты жить где будешь?

— Хату мою разрушили. Пока устроились с женой у т-тещи.

Они вместе пошли на ток, потом в бригаду, на скирдование. Наведались к Горбаню на ферму, и Петро с удовольствием наблюдал, с каким пониманием и интересом ко всему приглядывался Громак. К исходу дня он был уже в курсе всех забот и нужд колхоза.

Коммунисты знали Громака давно, и когда на партийном собрании было сообщено, что райком рекомендует его парторгом, он был избран единогласно. Остап Григорьевич, передавая ему дела и поминутно вытирая платочком блестящую лысину, оправдывался:

— Протоколы у меня, верно, не все тут подшиты. Посидим вдвоем ночку — разберемся.

— Ладно, — сказал Громак, — бумаги — дело важное, но мы начнем все-таки не с них. Вот если добьемся, что на решающих участках у нас всюду будут коммунисты, так сказать верный партийный глаз, дело пойдет веселее.

По его совету, Петро в этот же вечер предложил Кабанцу принять кузницу и назначил заведующим током Якова Гайсенко. Сам Громак вызвался обеспечить отгрузку хлеба.

— Ну, трошки на душе полегче стало, — говорил Остап Григорьевич, когда они с Петром возвращались ночью после партийного собрания. — Громак у нас в отряде здорово партейную работу завернул. Теперь тебе спокойнее будет.

На следующий день Петро, подходя рано утром к колхозному правлению, увидел Громака, Полину Волкову и рослого незнакомого мужчину. Они с увлечением разговаривали.

— Хорошую мысль подает секретарь комсомола, — сказал Громак, здороваясь с Петром. — Расскажите, товарищ Волкова. Да, вы еще не знакомы с председателем сельсовета! — спохватился он. — Роман Петрович Супруненко.

Петро пожал Супруненко руку, пошутил:

— Грозный начальник полиции?

— Только помощник. До начальника не успел дотянуться.

— Так что вы придумали хорошего, Полина Ивановна? — * спросил Петро Волкову.

— Комсомольцы предлагают организовать своими силами ночную очистку зерна, — сказала девушка. — Можно учеников старших классов привлечь, учетчиков, работников конторы, сельсовета.

— Очень дельное предложение, — оценил Петро, сразу сообразив, как это ускорит работу. — Если комсомольцы возьмутся, дело пойдет…

Он с благодарностью посмотрел на Полину.

С приходом нового парторга дела в колхозе заметно улучшились. Уже через три дня с токов Чистой Криницы потянулся к железнодорожному разъезду красный обоз с хлебом нового урожая.

Нелегко было собрать этот обоз. В селе насчитывалось всего шесть заморенных страдой лошадей и две пары старых быков. Тягла не хватало даже для подвоза снопов, лущевки стерни и прочих неотложных работ.

И все же обоз, из двенадцати повозок, тронулся из Чистой Криницы на диво соседям, знавшим, как жестоко пострадал криничанский колхоз во время оккупации и особенно при отступлении гитлеровцев. И хотя в упряжках были коровы и бычки-малолетки, криничане гордились: в трудные для родины дни они никого не обременяли просьбами о помощи.