Сделал вид, что не заметил моего двойного умысла. Ему сейчас не до обид: уйти некуда.

К Анатолию он не хочет, я знаю.

Тут послышалось наконец: ключ в двери.

Вот и пожалуйста, один этот ключ чего стоит: ведь обычно Мишка звонит, чтобы я вышла встретить.

Я встала: броситься в прихожую, увидеть его насильно, когда он этого не хочет, — застигнуть. Но тут же и струсила много знать. Остановилась в неуверенности, потом снова села и замерла за машинкой, не шелохнусь, а отец поглядывает на меня в замешательстве: не знает, то ли выйти ему в прихожую навстречу хозяину, то ли ждать, когда он сам войдет. А я не выручаю его.

Слышно было, как раздевался, как причесывал волосы; и все что-то медлил, медлил. Совсем как я вчера... Отец уже встал, чтобы быть к его появлению наготове, стоял, переминаясь и одергивая свой пиджак, и в конце концов двинулся к двери — и тут Мишка вошел.

И  я  у в и д е л а.

Я думаю, отец пришелся ему как нельзя кстати: есть за кого спрятаться.

— Борис Ермолаевич! Вот это сюрприз! Надеюсь, не по несчастью?!

Отец смято помотал головой:

— Нет, не по несчастью... — и глаза аж разбежались в стороны от желания спрятаться, исчезнуть.

Мишка тряс его руку, улыбался:

— А я смотрю — шуба на вешалке, ну кому бы, думаю, быть? Всех Лилиных знакомых перебрал. Шуба и валенки!

Тут же ко мне (но не в глаза, не в глаза, а в переносицу куда-то!):

— А ты почему за машинкой? Стол почему не накрыт? А выпить у нас есть?

— Да мы поели недавно, — отмахивался отец.

Я впилась и не могу оторвать взгляда, молчу и чувствую — краснею, и вот уж надулась кровью, как насытившийся клоп, и тогда только отвела глаза, потому что смотреть на Мишку стало стыдно. Так на улице, встретив калеку, стыдишься смотреть и отводишь глаза.

Отец не ожидал от Мишки такого горячего приема, воспрянул, оживился — разрешили дышать поровну с другими, а он уж отвык. Заскреб затылок, хотел что-нибудь веселое сказать — оправдать подаренное равенство, — да ничего не подворачивалось.

А Мишка, с мороза красный, шмыгал носом, отогреваясь, и приподнято вел беседу.

— Ну, надолго к нам?

На меня не смотрел.

— Да вот... — отец неопределенно развел руками и опять вспомнил себя виноватым.

На нем были стеганые штаны. Мешковатые такие, деревенские.

— Погостите, погостите! — бодро заключил Мишка и деятельно шагнул в кухню — заняться приготовлениями: открыть, может, банку консервов, еще там чего-нибудь — лишь бы укрыться.

А растерянность просвечивала насквозь.

Я еще ниже опустила голову от позора за него.

Мишка вскоре выдохся, возбуждение встречи погасло и больше не давало ему укрытия. Наступило молчание.

Отец, жалея теперь о своей потуге дышать поровну, помрачнел и с вызовом сообщил — как бы в отместку за то, что не оправдал надежд:

— Значит, так: с матерью мы разошлись...

И взглянул на Мишку: как ему эта новость, не испугает ли.

А Мишка настолько успел уйти в себя, что на новость эту машинально кивнул, как если бы ему сказали, что погода стоит холодная. Не услышал попросту — это с ним бывает: западает, как испорченная клавиша.

— Она сказала, что не будет больше тянуть нас всех: и меня, и бабку Феню, и сестер... — продолжал отец.

Меня поразило: он сказал «бабка Феня». Значит, он уже не помнил ее своей матерью, а только бабкой Феней — как все.

Мишка очнулся, вынырнул. Стал слушать.

— ...Что у нее вши с горя завелись, — перечислял отец, делая паузы, чтобы накопить сил. — Что она не управляется и руки опускаются... Топчется, топчется, а работы не уменьшается... Что не хочет больше на меня глядеть... — тут голос дрогнул, и отец, махнув рукой, замолчал.

Молчали. Без аппетита жевали. Каждый о своем, у каждого хватало.

— Это правильно, — рассеянно подтвердил Мишка. — Вши — от горя. По Шопенгауэру — они материализуются из ничего.

— По кому? По Шпагауэру? — заинтересовался отец, чутьем бедного родственника угадав, что хозяевам не в масть его жалобы и что лучше всего подхватить предложенную Мишкой постороннюю тему.

— Был такой философ, Шопенгауэр, — пояснил Мишка.

Мишка, этот человек, который всегда был мастером спорта по заострению ситуаций, а с пиковых моментов, только в них и мог обретаться, как саламандра в огне, — и он теперь голову под крыло и прятаться за Шопенгауэра? Да что же это делается?

Отец старательно поддерживает разговор:

— А, да что философ, это вы у любого мужика деревенского спросите, он вам скажет, что вши берутся из ничего. Вот случай был с одной городской: она на базаре увидела — мужик продает гребешки — ну, вшей вычесывать, густые — и спросила, зачем такие нужны. Мужик ей объяснил, да и посоветовал взять. Она фырк: зачем, дескать, мне — гордо так. А мужик ей вдогонку кричит: «А зря не взяла, завтра пожалеешь!» Ну, назавтра по ней вши-то и поползли.

Мишка молчал.

— Накидал, когда рядом стояла, — пробормотала я.

— Может, и накидал, — смирно согласился отец, и тема погибла. А жаль, удобная была тема, могли бы на ней еще какое-то время продержаться.

Отец потемнел, вздохнул:

— Уйти-то я ушел, а бабка ведь как лежала, так и лежит... Да, неладно получается, — и отложил ложку.

Никто ему на это ничего не сказал, никто не утешил, пришлось ему своими силами приободриться и поменять настроение:

— Но ничего! Я думаю, она ее пристроит: отправит к кому-нибудь. В дом инвалидов или еще куда.

Мишка ел нехотя. Видно, что не голодный. Спустились, наверное, в ресторан — в тот самый, мой вчерашний, с пунцовым нутром. И правильно сделали. Спустились в ресторан и поужинали. Интересно: до или после? Наверное, до. А может, после. Сейчас спрошу в лоб: ты уже ел? — и никуда не денется, придется ответить. Не станет же врать — гордый.

— В дом инвалидов не так просто попасть, — сказал Мишка, рассеянно возя ложкой в супе. — Но... вы погодите. Перемелется... Погостите у нас, а там что-нибудь да изменится...

Он вздохнул, а у меня на этих словах пустота внутри образовалась, как если падать в лифте — «что-нибудь да изменится», — я как-то сразу задохнулась: уйдет...

— Если что, подыщем вам дворницкую должность, а при этой должности, кажется, и квартиру дают.

Мне понадобилось сейчас же немедленно заглянуть ему в глаза — но окликнуть его по имени не повернулся язык — так, наверное, какие-нибудь древние жрецы в нечистые дни избегали называть имя бога. Я кашлянула, но Мишка не поднял глаз, хотя я уверена: понял.

Тут зазвонил телефон. Пришлось мне встать.

Это Ольгу спрашивал ее милый. Я нехотя стукнула условным стуком по батарее и пошла открыть дверь. Наверху затопало, хлопнуло, и шлепанцы задробили по ступенькам лестницы. Я оставила дверь открытой и быстро вернулась на кухню: мне надо было караулить Мишку.

Ольга влетела, бросилась к вожделенной трубке — в пальцах закуренная сигарета, а на щеках уже готовый румянец — это пока бежала на стук, успела вспыхнуть!

Еще эти Ольгины звонки!.. Так некстати, по что делать, мы соседи.

Я разливаю по стаканам чай. Мишка зарылся в себя, как крот, и не появляется наружу. Ольга бодро вопит: «А что я тебе говорила! Слушаться надо старую мудрую женщину!»

Отец поднял брови и слегка опешил, засмотревшись на нее.

И я оглянулась вслед за ним: Ольга въелась в трубку, сигарета дымится на отлете руки. Острижена чуть не наголо, но ей идет — возносится на длинной шее такая аккуратненькая маковка с красивым чутким затылком. И мужская рубашка навыпуск с поднятым воротником — чтобы подчеркивать эту шею с ладной маковкой наверху. А ей лет уж под сорок.

— Хорошо! — кричит она в трубку и смеется. — Договорились!

Опять, наверное, в ресторан обедать договорились. «А ты сама рассуди, Лиля, если бы мы жили вместе и каждый день жрали за кухонным столом нашу общую картошку — черта ли было ему приглашать меня в ресторан, а? Конечно, есть в моей жизни и некоторые минусы: иду домой — и окна мои никогда не светятся... Но все-таки, все-таки: брак — это скучная надежность, без радости. Согласись. А у нас — неумолкаемый праздник, а?»