Да, пенсия сразу бросает в старость. Если, конечно, человек нигде не работает. Недаром, когда произносится слово «пенсионер», то, скорее, чувствуется усмешка, нежели уважение.
— Ну, ладно, пошел я.
— Заходи, — говорит Табаков и включает магнитофон. — Или позванивай... — Он провожает меня.
— Поговори с сыном-то! — кричит вслед Игорь. — Не забудь.
— Нет-нет... И ты позванивай мне, — это я Табакову.
— Да у тебя там народу много, беспокоить... Ты уж лучше, — говорит Табаков, высокий, сутуловатый, седой.
Из комнаты, где остался Игорь, доносятся гамзатовские «Журавли».
«...Из-под небес по-птичьи окликая всех нас, кого оставил на земле», — грустно поет Бернес.
К черту! Хоть не встречайся. Тоска. Только и разговоров, что о старости да о смерти. Хорошо хоть сегодня не перебирали, кто умер. Все умрем. Никуда не денешься. Но будь доволен тем, что пожил немало, да и сейчас еще живешь. И еще подышишь и погреешься на солнышке. Худо, если никому не нужен. Вот что худо, то худо! А если хоть малая польза есть, так чего еще и надо? А есть она, малая польза-то? В чем?.. Кому нужен-то? Проклятые вопросы... Надо что-то делать. Но что, что?
Я подымаюсь по эскалатору. Ни начала его, ни конца не видно, настолько он длинен. Народу уже мало. Двенадцатый час. Все больше парочками. Стоят обнявшись — теперь это просто — на виду у всех. Я вверх, они вниз. Все новые и новые люди, и я для них новый. А для себя все тот же... Если подумать, то мною прожита большая интересная жизнь и, казалось бы, обижаться не на что. Все правильно. Но вот что удивительно: теперь, когда появилось вволю свободного времени, начинаю видеть то, на что раньше или внимания не обращал, или не замечал. Теперь стало все интересно. Нужное стало еще более нужным. И желания с годами не исчезли, и глаза видят все так же, как и раньше. И нет ощущения прожитых шестидесяти лет. Не только нет усталости, но еще больше жадности к жизни. И как обидно оказаться за кругом этой самой жизни...
Гости еще не ушли.
— Ты извини, папа, — говорит Валерий. Он уже заметно пьян, и в глазах у него теперь ласковая, снисходительная усмешка.
— Уйти, что ли?
— Наоборот. Заинтересовались тобой. Сашка Викторов хочет писать твой портрет. Зайди, пожалуйста.
— Да нет, я что-то устал.
— Ну-ну, пойдем, пойдем, — и он легонько поталкивает широкой ладонью меня в спину.
В столовой накурено. В тарелках объедки, в рюмках желтеет недопитый коньяк. Чувствуется, что сидят уже давно и довольно плотно.
— Вот мой отец! — провозглашает Валерий и выставляет меня на общее обозрение.
И тут же ко мне подскакивает высокий, светловолосый и протягивает мне руку.
— Художник Александр Викторов! — рекомендуется он и, прищурившись, начинает что-то высматривать в моем лице, словно отыскивает, и вдруг по-пьяному кричит: — В нем что-то есть! В нем определенно что-то есть!
— А вы что, думали — ничего нету? — с неожиданным раздражением говорю я и хочу уйти, но Валерий мягко берет меня, за руку и ведет к столу.
Там на меня внимательно глядит пожилой, толстолицый второй гость.
— Это секретарь нашего Союза, — знакомит меня с ним Валерий. — Андрей Глебыч Дударев.
Секретарь встал и подал мне руку. Он ничего не сказал, только улыбнулся. И в улыбке его было как бы и осуждение того, что здесь происходит, и извинение. Он тоже заметно подвыпил, но старался скрыть это, — время от времени как бы напыживался и становился серьезным.
Был еще третий гость — небольшого роста, в очках, неестественно громко хохотавший. Валерий не познакомил меня с ним. И я так и не узнал, кто он.
— Нет, в нем определенно что-то есть! Я вижу! — снова закричал художник и потянулся ко мне с рюмкой. — Разрешите с вами и за вас!
Валерий наполнил мне стопку.
— Зачем же так много? — сказал я.
— Чтобы ты никогда не был в числе отстающих, — ответил он и провозгласил: — Предлагаю выпить за моего отца, старого изыскателя, одного из основоположников нынешнего БАМа!
— Виват! — закричал третий гость и неестественно захохотал, но секретарь погрозил ему пальцем, и тот сразу же затих.
Со мной стали чокаться и, стоя, выпили.
— Собираемся послать группу наших писателей на БАМ, возможно и я с ними поеду. Романтический край, не правда ли? — сказал секретарь.
— Да. Я только что был у своих товарищей по изысканиям, как раз говорили об этом, — ответил я.
— Ну, пожалуй, пора и мне уходить, — сказал он, и я понял, что здесь кто-то еще был, но ушел.
— Ну, куда вам спешить, — кокетливо сказала Лиля. Она сидела между художником и секретарем. — Мы всегда можем вызвать такси. Теперь это так просто, когда проезд стал вдвое дороже.
— Это специально для тех, кто не считает копейку, — сказал третий и неестественно громко захохотал.
— Я назову картину «Ветеран БАМа». Все! Завтра прошу вас ко мне к двенадцати часам. Раньше не могу. Буду спать.
— Везет же людям, — сказала Лиля. И я не понял, ко мне это относится или же к художнику, потому что завтра он может долго отсыпаться.
— А тебя я тоже напишу, — сказал Викторов Лиле. — Я бы тебя написал в ромашковом лугу, и чтоб были березы. Молодые. И чтоб немного ветра...
— Ну, мне пора! — сказал секретарь и встал.
— Вызвать такси? — предложил Валерий.
— Найду. Теперь это действительно не проблема.
— Тогда вместе, — сказал Викторов и стал прощаться, красиво выбрасывая свою руку. — Смотрите, она у меня как лебедь. — Все посмотрели на его тонкое запястье и сложенные в щепоть пальцы, и на самом деле напоминающие голову птицы. Третий при этом почему-то опять неестественно захохотал. Но на него никто не обратил внимания. — Этой рукой я напишу тебя, — сказал он Лиле. — Ты не возражаешь, Валера?
— Напротив, буду рад.
— По этому поводу давайте посошок! — крикнул третий. Он налил себе коньяку и, не дожидаясь других, выпил. Бросил в рот дольку лимона и прошел к телефону. — Надо сообщить жене о моем отъезде. — Набрал номер. — Галочка, все отлично. Еду! — положил трубку и захохотал.
В сопровождении этого-диковатого хохота все и ушли. Валерий открыл форточку. Свежий весенний воздух стал вливаться с улицы, и это напомнило о том, что зима прошла, что наступает благодатная пора, и подумалось, что все будет хорошо.
Клава пришла в начале второго. Раздеваясь в прихожей, спросила:
— А ты чего не спишь? Я же взяла ключ.
— Боялся, разбудишь. Такой стал чуткий сон.
— Ну, я легла бы в столовой. А ты давно?
— Да, я их еще застал.
— Ну, как прошло?
— Не знаю. Но, по-моему, все хорошо. Как Анна?
— Да ничего, как всегда.
— Ребята?
— Тоже.
— Ну, ладно, пора и нам спать.
Второй час ночи. Но на улице еще движение. Грохочут трамваи. Иногда от тяжелых «ЗИЛов» содрогается дом, и тогда в книжном шкафу дребезжат стекла. Только в два часа затихает шум. И наступает покой. Но и то, если за стеной не шумит сосед. Молодой мужик. Овдовел. Пьет и крутит магнитофон, хотя и негромко, но все так слышно через современные стены блочных домов. И оттуда доносится голос Высоцкого: «...Лошади, лошади...» Бывает, я не выдерживаю и стучу в стену, и сосед снижает громкость. Но все равно слышно.
Всего четыре часа ночной тишины. С шести утра улица вновь оживает. Проносится первый трамвай. Грохот сотрясает шкафы, буфеты, в них звенят стекла, посуда. И с этой минуты уличный гул не прекращается. И я с сожалением вспоминаю свою палатку где-нибудь на берегу таежной реки, шум ветра в ветвях деревьев, который никак не нарушает покоя, и утро, озаряющее солнцем крышу палатки.
В эту ночь я долго не могу уснуть. В голову лезут разные думы. И все больше, конечно, о себе. Ведь мог бы еще поработать на изысканиях хотя бы года два-три. Мог бы... Молодые, бесспорно, энергичнее. А у меня ведь это заменяется опытом. Правда, тот, который сменил меня, толковый инженер. В тридцать лет — и уже начальник партии. Пожалуй, и я так бы поступил на месте начальника экспедиции, заменил бы старого молодым. Только разве уж настолько я стар?.. Мог бы еще быть полезным, мог бы...
