Солнце тяжело опускается в мглистую тучу. Синеет земля. Озеро становится совсем тихим и темным.

— Поздно уже, — говорит жена.

— Да. Пора спать...

На августовском черном небе ярко разгораются звезды. С полей тянет прохладой. И почему-то невольно вспоминаются слова старика: «За все придется ответ держать...»

1977

1 июня. Сегодня приехал в Кузёлево. Не был здесь с прошлого года. Как всегда, первое, на что я устремляю свой взгляд, — это Чудское озеро. Даже мысленно с ним здороваюсь: «Здравствуй, неоглядное, — говорю ему, — вот мы и снова встретились. Я рад тебя видеть, и, надеюсь, ты не будешь ко мне очень суровым. Только поменьше бы ветра, а? Это бы нам обоим не помешало, верно? Ведь ветер и тебе ни к чему. Только ерошит твои воды, как мои волосы. Но и совсем спокойно — это тоже плохо. Немножко-то надо, но только не так, чтобы уж очень сильно...» Я говорю ему и невольно улыбаюсь своей такой сентиментальности. Ну что ж, немножко можно и такого. От этого никому вреда не станет.

За то время, пока меня не было, в деревне построили новое двухэтажное здание из белого кирпича. В нем правление колхоза. Слов нет, новое здание солиднее прежнего, одноэтажного. Хотя, если говорить о колхозе, то он не блещет своими успехами. Так что шапка явно не по Сеньке. Но я стараюсь не вникать в колхозные дела. Человек я здесь посторонний, и самое правильное для меня ни во что не вмешиваться. Впрочем, для сельсовета я не посторонний, а законный житель Кузёлева — имею собственный дом. Хотя дом — это уж слишком сказано, скорее изба, старая изба, которую я купил у семидесятилетней старухи. Она «по любви» (так и сказала при оформлении купчей) вышла замуж за такого же семидесятилетнего старика в соседнюю деревню. Изба досталась недорого, всего за пятьсот пятьдесят рублей. Это потому, что мала, с подгнившими нижними венцами, с покосившимися от старости рамами, с крышей, покрытой теперь уже изгнившей щепой, и все же вполне пригодной для жилья. Нам много с женой не надо. Она уже на пенсии, сюда забирается с весны, я приезжаю в отпуск и раза два-три за лето на выходные. Ей нравится огородничать, мне — рыбалить. Неподалеку от деревни лес, а это значит — грибы и ягоды. До пенсии мне осталось три года, и надо теперь уже подумывать о том, чем себя занять, когда буду «на заслуженном отдыхе».

Изба стоит неподалеку от дюн, на краю деревни. У хозяйки был огород по ту сторону шоссе — там земля хорошая. Здесь же песок. Старухин огород, естественно, отошел кому-то из колхозников, и мы решили завести свой, возле дома, на песке. Для этого привезли три самосвала полевой земли, пять телег навоза, — все, конечно, за деньги. Только после этого на нашем огороде стала расти разная зелень вроде петрушки, укропа, морковки и несколько кустиков земляники. Со стороны поглядеть — все это выглядит довольно убого — и дом, и огород, но мы довольны. Со временем я покрою шифером крышу, обошью вагонкой дом. Вдоль забора посажу деревья. Жена мечтает развести цветы.

На Чудском крупная волна. Ветер северо-западный. Гонит тяжелые тучи. Они несутся низко над водой, лохматые, рваные. Такое часто бывает в этих местах. И все равно хорошо! Настолько, что даже боюсь, как бы что не омрачило...

2 июня. Моя лодка лежит на берегу, опрокинутая вверх дном. Она подрассохлась. Надо будет ее прошпаклевать и покрасить. На это уйдет три дня, прежде чем спущу ее на воду. Главное, чтоб хорошо высохла краска. Для шпаклевки я приобрел замазку — она вроде пластилина. Ею удобно замазывать щели, и не надо ждать, пока высохнет, — сразу же можно красить. И я с удовольствием приступаю к работе.

К вечеру лодка прошпаклевана и покрашено дно. Я курю и гляжу на воду. Ветер затих, похоже, что завтра будет погода, и меня неудержимо тянет порыбалить. И я иду к старику Моркову. Думаю, не откажет — даст лодку либо сам поедет со мной.

Прошлой зимой у него сгорел дом, и теперь он живет в стандартном, который получил от колхоза. Предполагалось, что в этом доме будет столовая для механизаторов, но затея эта не пришлась им по вкусу — ездили на обед к себе, и два года дом простоял пустым. Постоял бы и больше, пока его не растащили бы по частям, — рамы уже вынули и порушили печь, но вот несчастный случай у Моркова, и дом уцелел.

— Заходи, заходи, Павлуша, — приглашает Морков, как только я переступаю порог. — Посмотри, как живу, как устроился.

Внутри современная планировка: сначала прихожая, из нее вход в комнату, в кухню — отдельно. В комнате светло — четыре больших витринных стекла. По стенам два дивана, на них спят хозяева. Сервант с вазочкой и цветами. Все современно. Только на полу по-старому — самодельные дорожки.

— Ну что ж, хорошо, — говорю я.

— Так ведь и совсем неплохо. Вполне достаточно нам с женой.

— Зимой не замерзали?

— Что ты! Топил так, что кирпич трещал. Дров занимать, что ли. Вона кака стена еще сохранилась. Пожар-то не тронул. — Он показал трясущейся рукой в окно на поленницу дров. — Хорошо жили.

Он очень жизнелюбивый, этот старик, хотя ему и подваливает к восьмидесяти. Это, пожалуй, оттого, что он за многие годы, пока руководил колхозом, привык к энергичным действиям, к активной жизни. Но те, кто знал его по прежним годам, отзываются о нем не очень-то лестно.

— Да ведь как же — с меня спрашивали, а я с них. Так уж наша жизнь устроена. Со всех спрашивают. А иначе, без требовательности, и поле сорняк одолеет. Я и бригадиром был, и председателем сельсовета, и вот здесь председателем колхоза больше двадцати лет, в самые трудные времена. И выговора получал, и в окружком выбирали. И воевал. Вот теперь живу со старушкой своего возраста. Отдыхаю. По своей натуре я, вообще-то, человек мягкий. В детстве плакал, если видел мертвого птенчика, а вот во взрослом состоянии был поставлен в такие условия, что бывал и без жалости. Таковы создавались условия жизни. Я и теперь, бывает, осуждаю.

— Кого же?

— А всех, кто ведет себя недостойно. А такие есть, которые пить стали крепко. Главное — на работе хлещут. Такого ране никогда не было. А теперь вот так. Куда такое дело годится! А все председатель — распустил народ. А в нашем деле послабления давать никак нельзя. Чуть ослабил струну — и уже звук не тот. Не тот... Я был непримиримый. Ну, остерегались...

Он маленький, безбородый, безусый, бел как лунь. Руки у него трясутся.

— Это от жизненных условий. Все нервы порваты. Бывало, белый свет в глазах кругами идет. А как же, тут себя не жалеешь, весь выкладываешься, а другой дуру валяет. Да еще ухмыляется на мои замечания. Какой нерв выдержит? Вот отсюда и трясучка. Все здоровье унесла руководящая работа. Вон мой брательник — старше меня, а клюквы с болота по мешку таскает, да без отдыху. А тут стараешься, ночи не спишь, а тебя на бюро райкома, да выговор. Так аж до слезы доходило, до того досадно да обидно. Плюну, думаю, уйду! И плюнул бы, да куда денешься — коммунист. Это тебе не беспартейный. С того какой спрос. А с меня ого еще как!

Старик рад поговорить со мной. С местными не с каждым поговоришь, а с кем бы и поговорил, так все уже сказано-пересказано, а тут свежий человек.

— Хлеб-то уж больно у нас дешев. Сам посуди — буханка четырнадцать копеек. Задарма, считай. Чаю напился да ее спорол — и на весь день сыт. Можно и тунеядничать. А то и еще чище того — хлебом стали скотину кормить. По десять буханок берут каждый день в лавке. Куда им столько? Есть, что ли? Ясно куда, скотине. Поросей стали хлебом кормить. Не откармливать, а выращивать. Нет, что ни говори, а добрая у нас советская власть, добрая. Она, конечно, и должна быть доброй. Для кого и завоевывали ее, только ведь добротой надо умеючи пользоваться. Да так, чтоб каждый для всех старался, а не под одного себя греб. А сейчас, как я наблюдаю, многие под себя гребут. И никто не остановит. А от этого советской власти худо.

Мыслями и проблемами он набит, как мешок зерном. Все его заботит.