21 июня. Таскал с берега на огород озерную траву, выброшенную волнобоем. Она сбита в тугую кошму, но если ее разодрать, то можно обложить гряды, чтобы не так выдувало.

22 июня. Был у Моркова. Старик слабеет. Пробовал увлечь его рыбалкой, но он не проявил никакого интереса. Еще больше оброс серым волосом и стал как-то меньше. Вздыхает, удрученно качает головой и с горечью говорит:

— Для кого ж это все делается, если не будет людей...

23 июня. Все же решил пойти к председателю. Дождался, когда он освободился, и направился к «газику».

— Простите, но нельзя ли для огорода две машины торфа, — сказал я, — там...

Но он даже не дослушал меня. Почти не двинув головой, прочно сидевшей на короткой шее, отрывисто сказал:

— Слушайте, чего вы тут растопыряетесь! Вы же находитесь на производственной территории. Разве вам разрешили бы жить на территории завода? Так почему же вы тут? Незаконно захватили колхозную землю...

— Там песок.

— Это не имеет значения. Все равно колхозная. И потом, должен вам сказать — как только построим жилой комплекс, сразу же снесем деревню, и в первую очередь вашу халупу. — Помолчал и добавил: — Если не раньше. — Сел в «газик» и уехал.

Вот говорят, когда у человека несчастье, то свет меркнет. Так случилось и у меня, — до этого был ясный день, все было хорошо, и сразу словно мгла его заволокла. И все как-то опустело. До дому было не больше двухсот метров, но я шел долго. Останавливался, о чем-то думал и ни о чем не думал. Я не мог сразу прийти домой, не мог сказать об этом жене. Мы так с ней долго мечтали вот о такой избенке на старости лет. Надо было, чтобы это неожиданное, как напасть, поулеглось в груди.

Со мной поравнялся Николай Иваныч. Он гнал свою корову к осеменителю.

— Что это, верно — председатель гонит тебя? — спросил он.

— Пока не гонит, но грозится...

— А Репей говорит — гонит.

«Откуда Репей узнал, ведь его здесь не было?» — подумал я.

— Жаль, неплохой ты был. Компанейский. Но тут уж ничего не поделаешь. Если Дятлов сказал — точка... Да, а что же дрова теперь — ни к чему вроде? Или привезти?

— Как хочешь.

27 июня. Все эти дни после встречи с Дятловым не было никакого желания ни рыбалить, ни заниматься огородом, ни мастерить. И не было желания оставаться здесь. Завтра уезжаю. Отпуск кончился...

1978

Нет, так жить больше нельзя. Надо что-то делать. Сегодня мне исполнилось тридцать! Обычно сто́ящие люди к такому возрасту подбивают хорошие итоги, а я как стал пять лет назад старшим редактором, таким и по сей день числюсь. К сожалению, я ничего не умею, кроме редактирования. Тут я король, могу даже из дударевской писанины сделать романчик. Во всем же остальном — слабак. И все же надо искать какой-то выход. Надо, надо ломать судьбу. Взять и сломать. Я постарался припомнить, что же мною сделано за эти годы. И перед моим, как говорится, мысленным взором выросла гора рукописей, из которых я многие сокращал, причесывал, иные даже переписывал, вставлял свои фразы — «доводил до кондиции». Особенно пухлые романы Дякорозина и Дударева. А зачем мне «доводить до кондиции», тем более вписывать, а то и переписывать? Сами должны писать. Если писатели-то? Хорошему писателю редактор не нужен. А плохие зачем?

Я так задумался, что ничто другое уже на ум не шло. Курил и глядел в окно, хотя там ничего не было, кроме высотного здания. Оно появилось в прошлом году и заслонило все небо. Раньше был двухэтажный домишко, и я мог видеть, как над ним плыли облака, как светило солнце. Однажды, в грозу, видел, как из черной, тяжелой тучи вылетали огненные стрелы, рвали ее чрево. Безудержно, рьяно грохотал гром. И вовсю шпарил ливень, стучал о железо подоконника и мелкой пылью отскакивал прочь. Это было так захватывающе, что я распахнул створки окна, и очищенный ливнем воздух ворвался в нашу маленькую прокуренную комнату. И тут же Бабкина закричала, чтобы я сейчас же закрыл окно. Я отказался. И она убежала, боясь, что молния убьет ее. Ко мне подошел Глеб Андрушин, такой же, как я, старший редактор, третий в нашей комнате. И молча стал глядеть на грозу. Ветер заносил нам брызги в лицо, молнии слепили, и что-то давнее-давнее пробуждалось во мне, может и не мое, а какого-то пра-пра, и это что-то было таким же легким и приятным, как выздоровление после тяжелой болезни. Когда гроза стихла и вернулась Бабкина, сердитая, даже взъерошенная, я все еще стоял у окна с мокрым лицом, провожая взглядом уходящую рваную тучу.

— Что это с вами? — недовольным голосом сказала Бабкина. — Вроде бы и не мальчик, чтобы шутить с грозой. В деревне даже печи закрывают. Будто не знаете, что такое шаровая молния. — Она раздраженно фыркнула и уткнула нос в рукопись.

От этой высоченной стены из стекла и бетона у нас в комнате стало сумрачно. И даже наклонись к полу, неба не увидишь...

На моем столе лежит очередная рукопись. Альберт Мармазов. Из молодых. Грамотен. Но в рукописи нет жизни. Персонажи говорят, но их голосов не слышишь. Они двигаются, но их не видишь. Они даже спорят, вроде бы назревает конфликт, но тут же, не разгоревшись, и гаснет. И языка нет. А вместе с тем бери любую фразу — все на месте, и править не надо. Как мираж. И мне надлежит эту рукопись подготовить к набору. Точнее, просто внимательно прочесть и подписать. В ней или все нужно оставить или все выбросить. Но как выбросишь, если она уже стоит в плане?

Не знаю, от этой ли бездарной рукописи или уж наступил тот критический час, но у меня возникла мысль: а почему бы мне не попробовать себя в прозе? Почему вот такие мармазовы, дякорозины или дударевы пишут черт знает как и их печатают, а я что, неужели хуже их? И страшно стало, и как-то озорно. Почему это я не смогу? Меня даже в жар бросило. Я расстегнул ворот.

— Чего это вы такой красный сидите? — спросила Бабкина.

— Жарко, — ответил я.

— Ты здоров? — оторвался от своей рукописи Глеб и внимательно поглядел на меня.

— Надо меньше курить, — сказала Бабкина. — На Западе штрафуют за курение в общественных местах.

— Мало ли что на Западе. Там и порнофильмы показывают, и проститутки стоят на углах, — сказал я.

— Неостроумно, — сказала Бабкина.

— Да, конечно, теперь многое стало неостроумным, чему недавно еще поклонялись.

— Ребята, не надо, — сказал Глеб. Он маленький, высоколобый, аккуратный до педантизма.

— Возмутительно! — передернула плечами Бабкина.

— Вполне согласен, — сказал я.

— Ну хватит, ребята. Лучше послушайте, какой я перл отыскал. «У него яркие людские характеры, но особенно удаются лошадиные». Каково, а? — Глеб засмеялся. Засмеялась Бабкина. Улыбнулся я. И нервная вспышка погасла.

Я посмотрел на часы. Было начало пятого.

— Пожалуй, я пойду, — убирая рукопись Мармазова в стол, сказал я. — Если шеф спросит, скажете, что я нездоров.

— Будь, — сказал Глеб.

— Ага. До свидания, Клавдия Михайловна.

— Будь, — прикуривая сигарету от сигареты, сказала Бабкина.

На улице было слякотно, и, как обычно бывает в оттепельный денек, автомобильные газы не подымались вверх, а переливались из улицы в улицу, увлажнялись, создавая смог.

Я шел не торопясь, обдумывая свое. Конечно, не так-то просто перейти на другие рельсы, тем более не зная станции назначения. Но я постараюсь... Справлюсь, только нужно найти интересную тему. И не только найти такую тему, но и решить ее оригинально. И тут я подумал о лотосе. И вспомнил, как давным-давно читал какую-то книгу, и там было о цветущем лотосе, этом удивительном цветке, которому еще древние египтяне поклонялись. Не знаю почему, но мне подумалось, что именно тут ожидает меня удача. Недаром же этот цветок так прочно запал в памяти. И я стал думать о нем и обо всем, что связано с ним. А с ним была связана Волга, ее дельта, заповедник. Но все это как бы вокруг лотоса. Он же вроде романтического центра.