— Чем могу быть полезен, Дмитрий Петрович?

Механически делая какие-то пометки в календаре, Артамонов знал, что тот не сразу и не единым духом выпалит то, с чем пришел, а поэтому хотел использовать маленькую паузу в беседе, чтобы сделать важную заметку.

В кабинет вошла молоденькая секретарша, молча и уверенно прошла к столу и, не взглянув на Каретникова, положила перед начальником бумагу с фирменным бланком, прежде чем уйти, она сообщила, что приема ждет академик Батурин и что он записан на двенадцать часов. Сказала и, не дождавшись ответа Артамонова, простучала каблучками по звонкому паркету по направлению к высокой двери.

Артамонов посмотрел на часы. Времени пять минут первого. Мельком взглянул на свои часы и Дмитрий Каретников. Понимая, что время начальника главка распределено жестко, кратко начал излагать суть своей просьбы.

Положив карандаш в пластмассовый канцелярский стакан, Артамонов внимательно слушал Каретникова. Ни разу не перебил вопросом, не рассеял свое внимание даже тогда, когда разговор был дважды прерван звонком из Совета Министров.

А когда Каретников замолчал, Артамонов вышел из-за стола, скрестил на груди свои большие и сильные руки и, пружинисто покачиваясь на носках, некоторое время молча смотрел на Дмитрия Петровича. Улыбался так, как будто только что изобличил его в грехе, который сам тайно носит в душе. И Каретникову вдруг показалось, что Артамонов улыбается не ему, а каким-то своим собственным мыслям.

— Смотрю я на вас, Дмитрий Петрович, и в вашем образе, во всех ваших заботушках, хлопотах и волнениях как в зеркале вижу себя. Как отец в отце.

— Значит, нельзя? — подавленно спросил Каретников, пока еще не понимая, почему Артамонов заговорил об отцовских чувствах.

— К сожалению, нельзя. Никак не получается…

Взгляд начальника главка остановился на политической карте мира, висевшей на стене.

— Я вас понимаю, Дмитрий Петрович. — Артамонов сделал паузу. — Но государственный договор скреплен главами правительств. Срок начала и окончания работ оговорен особо, оговорен жестко. — Артамонов помолчал, зачем-то передвинул с одного конца стола на другой большой настольный календарь. — Как отца я вас понимаю. У меня у самого в этом году младшая поступает в авиационный. А тут жену три дня назад положили в Склифосовского с аппендицитом. Сам завтра дней на десять вылетаю на Дальний Восток. Дочка остается с почти слепой бабушкой, которой уже восемьдесят два. Впереди два экзамена, самых сложных. К тому же в технических вузах женский пол на приемных, как известно, экзаменуют с пристрастием. Так что, светлейший… — Артамонов стряхнул с зеленого сукна стола табачные крошки и простодушно улыбнулся. «Светлейшими» он любил называть подчиненных, к которым питал особое уважение. — У нас на Тамбовщине в молодые годы пели частушку: «И не думай, и не мысли…» — Артамонов вышел из-за стола, крепко пожал руку Каретникову. Оба крупные, осанистые, пятидесятилетние, они стояли посреди просторного кабинета на натертом до зеркального блеска дубовом паркете. Как два могучих дерева посреди ржаного поля. Они знали друг друга давно, с тех времен, когда Артамонов работал старшим инженером на заводе, и фамилия Каретниковых ильичевцам уже известна была. — На прощание желаю всего того, что можно пожелать другу и брату. А главное, главное — помните, что вы посланник большого государства. Все остальное — с вами. Как говорил мой покойный дед: с богом. — Тут же, словно сказав что-то лишнее, панибратское, он вскинул голову. — А что? Как ни говорите, а наши деды были мудрыми людьми. — И будто вспомнив что-то важное, Артамонов оживился, — Да, кстати, как отец? Почему бы на время экзаменов ему не взять шефство над внучкой? Да он, если разобраться, может заткнуть за пояс всех нас, родителей, вместе взятых. То, как Петр Егорович может говорить с молодыми, — нам с вами и не снилось. Старик еще крепкий, персональный пенсионер, любящий дед… Чего вам еще нужно?!

Каретников крепко пожал руку Артамонову и у самых дверей, до которых дошел с ним, сказал:

— Спасибо, Леонид Андреевич! Насчет старика вы здорово надумали… Правда, последнее время отец немного прихварывает… Но не проходит месяца, чтобы не побывал на заводе.

На прощание Артамонов бросил:

— Привет нашим заводским, всем, кто меня помнит.

— Будет сделано.

В просторной приемной сидели несколько человек. Ждали своей очереди к начальнику. Каретников прошел мимо них торопливо, словно молчаливо извиняясь, что непростительно долго пробыл в кабинете.

В зеленом министерском дворике с симметричными асфальтированными дорожками и площадкой для ведомственных машин Дмитрия Петровича ожидала черная генеральская «Волга», в которой сидели шофер и Капитолина Алексеевна; по выражению ее лица Каретников еще издали понял, что она уже изрядно нервничает. «Ничего, пусть попотеет, у нее лишний вес», — подумал он. А когда подходил к машине, то словно спиной почувствовал на себе чей-то взгляд сверху. Невольно повернулся. Взгляд его взметнулся к третьему этажу. Широкое окно кабинета Артамонова было распахнуто. Опершись левой рукой о подоконник, Артамонов поднял правую руку и на прощание энергично помахал ею Каретникову, который остановился и в ответ ему послал пожатие рук, крепко сомкнутых над головой.

В пятницу рано утром приехала Стеша.

Увидев, что все Каретниковы живы и здоровы, она прямо в коридоре, не сняв даже с себя платка, залилась слезами. От радости.

— Стеша, ну что вы плачете?.. Что случилось?.. — успокаивала ее Светлана, стаскивая с головы Стеши платок и целуя ее в мокрые от слез щеки.

— Все за дорогу… передумала, — сдерживая рыдания, выговорила Стеша. — Шутка ли дело… телеграмма…

Две недели назад Стеша уехала в свою деревню, где у нее, кроме двоюродной сестры, из родственников никого не было. Но раз дали на работе отпуск, значит, надо куда-то ехать. И Стеша решила наведаться в свою родную деревню под Рязанью, куда, как ей сказывал Петр Егорович, любил ходить на вечерки Есенин, когда приезжал из Москвы. Хотя стихов Стеша не знала, но слышала от умных людей, что это был большой, знаменитый поэт. И верила этому. В городе Рязани, как считала она, плохих поэтов быть не может.

Телеграмма из Москвы Стешу крайне всполошила. Ее вручили ей утром, когда она собиралась в церковь. Трясущимися руками она вертела телеграмму и не могла прочитать. Почерк телеграфиста был скверный, да и сама волновалась уж очень: не стряслась ли беда какая там, в Москве? Спасибо, почтальон попался сговорчивый. Вернулся с конца деревни, когда заслышал, что кличет его московская гостья в цветастом шелковом платке с длинными витыми кистями. Прочитал и успокоил: беды вроде бы никакой в Москве не случилось и никто не помер.

А когда приехала домой и узнала, что Дмитрий Петрович и Елена Алексеевна на два года уезжают в Индию, то загорюнилась и даже всплакнула. Но не за себя и не за Светлану, которой будет плохо без родителей, а за отъезжающих. Слыхала она от людей, что в этой Индии летают особо опасные малярийные комары. Как разок укусит, так всю жизнь будет трясти тропическая лихорадка. Никакие врачи не вылечивают, ни за какие деньги.

Дмитрию Петровичу долго пришлось растолковывать Стеше, что все это вранье, что нет в Индии никаких опасных малярийных комаров, от которых можно всю жизнь трястись в лихорадке. Это было раньше, а сейчас их уже всех вывели.

Только после этого Стеша несколько успокоилась и, продолжая время от времени подносить к глазам подол фартука, приступила к своим привычным, ставшим для нее органической потребностью, хозяйственным хлопотам по дому.

Эта одинокая, далеко не молодая и тугоухая женщина, которая приходилась Каретниковым дальней родственницей, приехала к ним из деревни четыре года назад. Приехала полечиться, да так и прижилась как член семьи. Все, даже Светлана, звали ее просто Стешей. Уж больно трудно было полностью произносить ее имя и отчество — Степанида Диомидовна. Стеша даже сама недовольно хмурилась, когда попервоначалу Елена Алексеевна несколько раз назвала ее по отчеству.