— А я, признаться, шел к вам не с пустыми руками. Думал, что будем говорить на басах.

Замминистра от души и громко рассмеялся.

— И на какие же вилы вы собирались меня поднимать?

Каретников из нагрудного кармана чесучового пиджака вытащил согнутую пополам ученическую тетрадку.

— Вам сколько годков сейчас, Николай Петрович?

— Через два года стукнет полста. Так вроде бы ничего, пока еще можем, а вот старые раны, полученные под Бобруйском и под Варшавой, иногда, особенно перед непогодой, дают себя знать.

— Значит, приходилось? — Петр Егорович разгладил на ладони тетрадь с выцветшей, в трех местах с чернильными кляксами обложкой, на которой в левом верхнем углу был профиль Ленина, а внизу стояли слова, набранные типографским шрифтом, — Помните эту тетрадку? В тридцатых годах вы на таких тетрадках решали задачки по арифметике. Вчера рылся в комоде и случайно наткнулся. Смотрю — почерк сына. Вот и захватил, чтобы в случае чего, если сам не смогу свои мысли как надо донести, то, думаю, может, Владимир Ильич поможет. Я частенько ныряю в его книги. А родник этот считай что бездонный.

— Так что там написано? — замминистра проворно вытащил из нагрудного кармана очки.

Вытянув на полную длину руку, Петр Егорович почти по складам, с каким-то особым нажимом на отдельных словах прочитал вслух:

— «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их». — Петр Егорович аккуратно свернул на сгибе тетрадь и бережно положил ее в нагрудный карман. — Тем и сильна наша партия и наше правительство, что чтут эти ленинские слова. Попробовали мы вести большое хозяйство с совнархозами — видим, навару большого не получается, давай вернемся к старым, но испытанным методам, — и, что же, вернулись и не побоялись сказать народу, что эксперимент не очень удачен…

— Интересно и любопытно, — улыбнулся замминистра.

— Или наоборот: как в свое время горячие головы разругали травопольную систему? Помните?

— Как не помнить? Это была известная дискуссия в агрономической науке. Не понимаю лишь одного.

— Чего вы не понимаете?

— Зачем вы приводите эти примеры, Петр Егорович? — Лицо замминистра стало строгим и сосредоточенным. — Вы хотите указать на какие-нибудь ошибки в работе нашего министерства?

— Я этого не хотел сказать. Я просто хотел посоветовать вам, а точнее, спросить вас: нельзя ли нам, в наш век автомобилей, когда мы хотим одновременно посадить сразу всю нашу Россию на автомобиль, — нельзя ли в начале на этот автомобиль, не на «Волгу», не на «Москвич», а на маленького «Запорожца», посадить всех безногих инвалидов войны, а также тех инвалидов войны, которым до зарезу нужна эта машина? Их, инвалидов, ведь все меньше и меньше. Они уходят из жизни, как вода в песок, вымирают.

— Все эти вопросы, Петр Егорович, — вопросы обеспечения инвалидов войны средствами транспорта — стоят в постоянном поле зрения нашего правительства. Я уже сказал вам, что в следующем месяце у нас планируется специальная объединенная коллегия двух министерств — нашего и Министерства здравоохранения. Будем рассматривать очередной расширительный перечень медицинских показаний, на основании которых будем предоставлять мотоколяски и «Запорожцы» инвалидам Отечественной войны.

Уже почти в самых дверях, словно что-то забыв, Каретников остановился.

— А в практике заседаний ваших коллегий бывают случаи, когда в их работе принимают участие не члены коллегии?

Вопрос этот для замминистра показался неожиданным и несколько непонятным: почему вдруг у старика появился такой интерес к процедуре коллегии?

— Разумеется, приглашаем, если в этом есть необходимость. Экспертов-специалистов, консультантов, представителей партийных и советских органов… Ритуал демократизма выполняем по самому строгому и партийному счету. Вы, очевидно, спрашиваете об этом как депутат?

— И как депутат, и как старый михельсоновец, и как старый солдат, прошедший три войны…

Замминистра, будто о чем-то догадываясь, пошел на выручку Петру Егоровичу:

— Уж не хотите ли вы, Петр Егорович, как депутат райсовета и как почетный ветеран труда, поприсутствовать на заседании нашей объединенной коллегии?

— Если, конечно, можно. Последний месяц хождения по инстанциям, пока хлопотал за Иванова, много разных мыслей пришло в голову. Мы, старики, спим мало, больше думаем, как жить дальше вам, молодым. Ильич к нам, михельсоновцам, не раз приезжал посоветоваться, как дальше налаживать нашу рабочую, трудовую жизнь… И мы были рады. И вождю многое становилось известнее и понятнее.

Спокойствие и достоинство, с которыми были сказаны эти слова, окончательно покорили заместителя министра. Перед ним стоял не проситель и не человек с болезненной идеей-фикс, ищущий правду-матку, а хозяин жизни и слуга народа в самом высшем своем назначении.

— Хорошо, Петр Егорович, я об этом поговорю с министром. Вы подали блестящую идею. Думаю, что ваше участие в работе коллегии сработает только на пользу. Скажите, пожалуйста, ваш адрес.

Каретников сказал адрес, и замминистра, поспешно вернувшись к столу, записал его в настольном календаре.

Двумя руками сжимал и тряс замминистра шершавую руку старика.

— Только если будете выступать, Петр Егорович, то смело, по-рабочему, как ветеран-ильичевец. Чтобы наши члены коллегии увидели, как служит народу «старое, но грозное оружие». Помните Маяковского?

— Спасибо. Я буду ждать вашего приглашения.

Первое, что бросилось в глаза Петру Егоровичу, когда он вышел из кабинета замминистра, — это лицо помощника. Своей подобострастной улыбкой, легким наклоном головы и удивленно поднятыми бровями (отчего лоб прочертили глубокие, не вяжущиеся с его округлым, моложавым лицом морщины) он олицетворял застывший вопрос: «Ну как?»

— Все в порядке? — с придыханием спросил он и зачем-то сделал шаг в сторону.

— Все в порядке! — ответил Петр Егорович, которому в эту минуту помощник показался жалким и беспомощным.

— Ну вот, а вы волновались… Я же говорил вам, что все будет, как нас учили.

Ухмыльнувшись помощнику сквозь усы, Петр Егорович кивнул на прощание головой и вышел из приемной.

А в голове цеплялись одна за другую мысли, которые он не успел высказать заместителю министра: «Хотите, чтоб я высказался смело, по-рабочему? Ну что же… Выступим по-рабочему, по-другому мы не можем. Молодец ты, Николай Петрович. Крутую закваску получил ты под Бобруйском и под Варшавой…»

Из «Метрополя» вышли в двенадцатом часу ночи. Ресторанная музыка, любезные официанты, вино — все это в жизни Светланы случилось в первый раз. Оркестранты, узнав Кораблинова, в основном играли для него. Молодой официант с усиками, стараясь услужить прославленному артисту, не просто ходил, а скользил между столиками, как цирковой акробат.

Кораблинов пил много. Осушив бутылку «Цинандали», он заказал шампанского. Ему казалось, что он совсем не пьянеет. Только лицо его все больше и больше багровело. Глядя на Светлану, он несколько раз хотел сказать ей что-то очень важное, то самое главное, во имя чего они и пришли сюда. Но не говорил.

Светлана испытывала страх и неловкость. Куда бы она ни взглянула, всюду, как ей казалось, ее обжигали любопытные взгляды сидящих за столиками… После бокала шампанского она почувствовала себя свободней. Во всем слушалась Кораблинова. Он заставлял есть — она ела; приглашал танцевать — она послушно шла с ним; рассказывал различные смешные и почти трагические истории из закулисной артистической жизни — она, не сводя с него восхищенных глаз, слушала.

Светлана с тревогой скорее предчувствовала, чем понимала, что летит во что-то неизведанное, таинственно манящее и вместе с тем опасное… Летит, а остановиться не может: нет сил, и не знает, как остановиться. Она даже не давала себе отчета, хорошо или плохо ведет себя.