…И еще много-много лет дядя Сеня на своих теперь уже к концу смены устававших руках пестовал металл и совсем не разумел, что в таблице Менделеева его называют не железом, а феррумом. А когда Семен Иванович совершенно случайно узнал, то удивился: почему ему раньше об этом никто не сказал? А поведал ему об этом в прошлом году Владимир Путинцев, когда дядя Сеня уже три года как расстался с этим феррумом-железом и со знаком «Ударник коммунистического труда» на груди, с ежемесячной пенсией в восемьдесят два рубля поступил работать вахтером в мужское общежитие завода. Сказал ему Владимир также и о том, что словом «феррум» железо испокон веков называют на всех языках мира, — ученые и неученые. Даже дети, школьники… Дядя Сеня расстроился, вздыхал так, как будто его пятьдесят четыре года обманывали и скрывали от него то, о чем во всем мире знают. Но огорчался недолго. «Пропустив» тайком, как он выражался, «законную» четвертинку, на которую у него всегда в кармане звенело и в чем Домна Петровна ему никогда не перечила, он похрустел соленым огурцом, пожевал ломтик черного хлеба (они всегда водились у него в тумбочке) и сразу зарозовел.
Постучался тихо в комнату к Владимиру, а когда вошел и увидел, что тот один, кашлянул и присел на стул.
— Не обессудь, зашел на минутку. Я насчет давешнего нашего разговора, про феррум и про железо.
— Да, да, я вас слушаю, дядя Сеня, — Владимир отложил книгу и встал с постели. Он уже совершенно забыл об утреннем разговоре с вахтером, который впервые в жизни услышал, как именуется железо в периодической таблице Менделеева.
— Володя!.. Сынок мой родненький, пусть ее, матушку сталь и железу, в ваших учебных таблицах, в книжках и на всяких там квитанциях и бумаженциях называют феррумом, а когда она на руках, вот на этих самых, лежит, — дядя Сеня протянул вперед руки, перевернутые вверх широкими ладонями, изрезанными глубокими рытвинами-морщинами, — на них она всегда — железа. Во всех странах и испокон веков. Поверь мне, старику. А свои байки о ферруме лучше расскажи щербатому Петьке Худякову, он все какие-то химии зубрит и никак не может выучить. Вот так-то, голубь мой. Отдыхай с богом, почитывай, а я пойду домой, сегодня вечером по телевизору будут «Чапаева» показывать. Десятый раз за жизнь буду глядеть эту картину, а все равно каждый раз аж дух захватывает, когда вижу Василия Ивановича Чапая.
Был у дяди Сени какой-то сверхъестественный, никому не понятный нюх на гостей, навещавших жильцов общежития. Одним взглядом он мог с ходу определить, приезжий человек переступил порог общежития или москвич. Узнавал по валенкам, по сапогам, по туфлям, по ботинкам… По выражению лиц, по одежде, по разговору… Московских «сестренок» в юбочках выше колен и с накрашенными губами (они иногда приходили с маленькими чемоданчиками, изображая приезжих, и дядя Сеня, глядя на их чемоданчики, бойко восклицал: «Маскировка номер один!..»), которые иногда наведывались к парням, он «расшифровывал» в первую же минуту беседы, дело даже не доходило до паспорта, без проверки которого всякие разговоры о родстве он исключал. А когда разоблачал смутившуюся «сестренку», то не отказывал себе в удовольствии пустить ей вдогонку пару-тройку таких «ласковых», как он называл их, словечек, после которых «сестрица» забывала надолго дорогу во Второй Щиповский переулок, где в самом тупичке стоит скромное четырехэтажное здание, в котором на третьем этаже (на остальных заводской профилакторий и поликлиника) живет шестьдесят молодых рабочих парней с завода.
Зато когда к ним приезжали настоящие родственники (а они, как правило, были из деревень и сел), тут уж Семен Иванович распахивал свою душеньку настежь. Старался угодить, как мог. Помогал устроиться с ночлегом, хлопотал с постельным бельем, учил деревенских, как надо пользоваться газовой плитой… Благо кухня в двух шагах от его вахтенной тумбочки, стоявшей у входа.
С уборщицами был строг. Требовал от них казарменной чистоты. Сдавал и принимал дежурство у своих сменщиков (а дежурили они по негласной договоренности между собой сутками, скрывая это от коменданта, который хоть и знал, что вахтеры с графиком «химичат», но закрывал на это глаза) как в былые солдатские времена: чтобы кругом — на кухне, в коридоре, в санузлах, в комнатах — была чистота, чтобы все стояло на своих местах. И в этом порядке находил Семен Иванович своего рода упоение. Жил этой жизнью и волновался ею — знал, что нужно делать только так, как он делает, а не по-другому.
Парни любили его, шли к нему, тянули за рукав, когда «спрыскивали» большую покупку или справляли день рождения. Но свою вахтенную тумбочку надолго не бросал. Соглашался покинуть свой пост только при одном условии: если кто-нибудь из ребят подменял минут на десять — пятнадцать.
Из всех парней, занимающих третий этаж корпуса, дядя Сеня недолюбливал одного Петьку Худякова. Печенкой чуял, что парень нечист на руку, а поймать никак не удавалось. Правда, «баловал» парень по мелочам, а все равно неприятно — все знали, что кто-то шкодит в коллективе, нет-нет да и пропадали кое у кого вещички. То ручки вдруг у кого-то не окажется в тумбочке, то одеколон с подоконника исчезнет, то нескольких пачек сигарет, предназначенных для отправки в деревню, кто-нибудь недосчитается… Следил за Худяковым дядя Сеня зорко, но… не пойманный — не вор. Не раз говаривал на людях, но так, чтобы слышал Худяков: «Сколько веревочка ни вейся, а конец будет…» А однажды, потеряв всякое терпение (у Павла Солдаткина, пока тот жарил на кухне картошку, кто-то ополовинил литровую банку вишневого варенья, стоявшего в тумбочке), дядя Сеня вызвал Худякова на лестничную площадку, взял его за грудки и несколько раз так тряхнул, что у того заклацали челюсти, на верхней из которых недоставало переднего зуба. Не по-стариковски угрожающе проговорил тогда дядя Сеня прямо в лицо Худякову:
— Если поймаю, гад ползучий, искалечу, как бог черепаху!.. Под суд пойду, а перед тем как сдать прокурору, сделаю из твоей сопатки кулеш по-калужски!.. — И отпустил, не дав насмерть перепугавшемуся Худякову вымолвить слова.
После этого случая прошло полгода, и больше Семен Иванович не слышал, чтобы кто-нибудь из жильцов роптал о пропаже. Зато Петька Худяков мимо тумбочки дяди Сени проскальзывал почти бегом, даже не взглянув на старого вахтера.
Больше всех из ребят Семен Иванович любил Владимира Путинцева. Любил за то, что тот меньше других «балуется водчонкой», что Владимир поднимал самый тяжелый вес на штанге — даже больше Арсена Махарадзе, который любил по дороге в умывальник покрасоваться своими могучими бицепсами… На тирольской борьбе — сидя друг против друга и сцепившись кистями рук — Владимир пережимал всех. Наконец, любил и за то, что роли в спектаклях, которые ставили в заводском Доме культуры, у Владимира всегда были самые главные и, как правило, всегда героические, они заставляли старика во время спектакля глубоко переживать и волноваться. Даже девушка, несколько раз приходившая к Владимиру, вызывала в дяде Сене отцовское восхищение той бросающейся в глаза юной чистотой, с которой она, словно розоватое утреннее облачко, вплывала в стены рабочего общежития. С первого же прихода девушка представилась так, как требовал порядок, установленный дядей Сеней: показала паспорт и сказала, что пришла к Владимиру Путинцеву, с которым она дружит и вместе играет в драмкружке Дома культуры завода. А когда Семен Иванович узнал, что Светлана родная внучка Петра Егоровича Каретникова, он и вовсе при каждом ее приходе улыбался своей широкой, простодушной улыбкой так, что Светлане казалось: в темном уголке, где стояла тумбочка вахтера, становилось светлее.
Вот и сегодня, по лицу Владимира, только что возвратившегося с чемоданом, он понял, что тот чем-то расстроен — уезжал на несколько дней, а сам тут же вернулся, но расспрашивать не стал, догадывался и без слов, что у Владимира что-то неладное стряслось. Но, вспомнив, что еще утром почтальонша принесла на имя Путинцева письмо, он достал его из тумбочки, пробежал на ходу обратный адрес и тихо постучал в комнату Владимира. Заслышав его голос, толкнул дверь.
