Незнакомец поднял испытующий взгляд на Сергея Николаевича, прищурился.

— Хорошо, — сказал, наконец, — три дня могу дать. Но не больше.

Вслед за этими словами он поднялся со стула, протянул руку директору, главному агроному, кивнул Сергею Николаевичу, сдернул со стола роковую бумажку, сунул ее на ходу в портфель, защелкнул его уже у самого порога и степенно, с чувством исполненного долга, вышел за дверь. А, может, как знать, не хотел показать виду, что ему не очень приятно сообщать подобные известия людям.

Петр Иванович вскочил и забегал по кабинету. Сделал три ходки туда и обратно, остановился перед Сергеем Николаевичем.

— Ах ты, мать вашу… — на одном дыхании выдал он кудреватым слогом.

— Не надо, — остановил его Сергей Николаевич, — я понимаю. Ничего не попишешь. Надо, значит надо.

Пал Саныч опустил голову, внимательно изучил сложенные на животе руки, потом встрепенулся и быстро глянул на директора.

— У тебя, Петр Иванович, машина свободна?

И получив положительный ответ, сказал, что он сам, лично, ни минуты не мешкая, отправится в Алушту и попробует все утрясти. Он велел Сергею Николаевичу идти работать и пока ничего не говорить жене.

Он уехал, а Сергей Николаевич поплелся на свою плантацию окапывать саженцы, готовить их к первой зимовке.

Он не верил, что из паломничества главного агронома будет какой-нибудь толк. Ему приятно было, что эти двое, руководители совхоза, приняли в нем такое участие, и даже решили похлопотать, не считаясь со временем и даже с возможными неприятностями.

Павел Александрович вернулся из Алушты поздно вечером. В горкоме ему пришлось долго ждать, пока освободится первый секретарь, потом они, никуда не торопясь, беседовали о насущных делах совхоза. И только в конце, когда потемнело за окнами кабинета небо, Павел Александрович осмелился заикнуться о главном, что привело его сегодня сюда, в этот кабинет с портретом Сталина над головой сидящего за широким, полированного дерева столом первого секретаря.

В народе шел о нем разговор, будто мужик он спокойный, свойский и справедливый. Сам Павел Александрович встречался с секретарем уже не первый раз, и тоже остался при хорошем мнении. Но сегодня он получил разнос, и ушел из кабинета битый.

— Ты что, — гремел первый секретарь горкома, — забыл, в какое время живем? Мало ли, что человек хороший! Сказано всех, значит всех! И пусть скажет спасибо, что отсрочку дали! И чтобы духу его здесь через три дня не было! Ты понял меня? Ты понял, Павел Александрович? А то, смотри! Распустились, понимаешь, исключение им делай. Нет, уж, без всяких исключений будете подчиняться постановлениям. Как все!

Побитый и огорченный, Павел Александрович, несмотря на позднее время, поднялся к Улановым на электростанцию.

Наталья Александровна уже все знала. Заплаканная, она сидела здесь же, на краешке стула, и в разговоре не участвовала. Иногда, сквозь слезы бросала взгляд на море, но луна в эти дни была в ущербе, никакой серебряной дорожки там не было.

— Ума не приложу, — сидел, сгорбившись, Сергей Николаевич, — куда ехать?

Павел Александрович не знал, что ему ответить. Сам он всю жизнь, не считая четырех лет войны, провел в Крыму.

На другой день Сергей Николаевич отправился в правление оформлять расчет. Он сошел вниз по знакомой тропинке, пересек площадь с магазином, спустился по каменной лестнице. Но это был уже не его мир. Беспомощное отчаяние впервые за два года в России охватило его. Нет, он не жалел, что они уехали из Брянска, он не думал сейчас о Брянске. Его тревожил предстоящий переезд в неизвестность. Они с женой даже не успели присмотреть по карте хоть какой-нибудь город. Что их ждет, и, самое главное, будет ли у них когда-нибудь свой дом?

Он пришел в правление, где ему пришлось писать заявление об увольнении «по собственному желанию». Так посоветовал Петр Иванович.

Он многозначительно глянул в самые зрачки Сергея Николаевича, помолчал и утвердительно кивнул. Сергей Николаевич хмыкнул, повел головой, но написал, как требовалось. Не мог же он брякнуть в официальном заявлении: «По причине административной высылки из Крыма». Зачем было делать себе лишние неприятности, оставлять такую запись и в собственной трудовой книжке, и в архиве совхоза.

Петр Иванович был откровенно расстроен.

— Знаешь, что, Сергей Николаевич, — он подписал заявление и аккуратно положил ручку с ученическим пером на подставку чернильного прибора, — раз такое дело, я тебе посоветую. Езжай-ка, ты брат, в Лисичанск.

— Где это? — устало спросил Сергей Николаевич.

— Это недалеко, на Донбассе. Я там до войны жил. Городишко спокойный, речка есть. Хорошая речка, Северный Донец. А работу ты там всегда найдешь.

Сергей Николаевич равнодушно пожал плечами. Лисичанск, так Лисичанск. Ему было совершенно безразлично.

В отделе кадров все произошло быстро, лишь Тася смотрела на Сергея Николаевича большими жалостными глазами, да главный бухгалтер, Василий Аркадьевич, бормотал под нос: «Безобразие! Подумать только, какое безобразие!» Но его никто не слышал.

За окончательным расчетом и отпускными Сергей Николаевич должен был придти на другой день, а пока он наспех простился со всеми и понес полученный от директора совет, ехать в неведомый Лисичанск, наверх, на электростанцию, домой.

Дома было тихо. Ника еще не вернулась из школы, Наталья Александровна стояла над примусом, ждала, когда закипит вода, чтобы забросить в нее макароны. Сергей Николаевич подошел сзади, обнял жену за плечи.

— Вот и все, мама, кончился наш крымский пикник. Не гадали, не ждали такого поворота событий. И, ты посмотри, как вовремя смылись отсюда Сонечка и Панкрат. Будто чувствовали.

Наталья Александровна забросила макароны, помешала, сказала шепотом: «Пускай варятся». Не сговариваясь, они оба вошли в комнату, сели на край кровати. Оба согнулись и сидели рядышком, молча, уставив глаза в пол. Потом Сергей Николаевич стал рассказывать, как он получал расчет.

Наталья Александровна не стала плакать. Хотелось всплакнуть, так и подмывало уткнуться в подушку и задать реву. Но она не стала. Она даже забыла о своем обещании умереть, если море и горы у нее отнимутся. Куда там умирать, надо жить дальше ради семьи, ради Ники. Но уезжать не хочется, Боже мой, как не хочется навсегда терять Крым.

— Куда же мы поедем? — погасшим голосом спросила она.

— Петр Иванович посоветовал ехать в Лисичанск. Говорит, там легко найти работу.

— Где это?

— Где-то на Донбассе. Сейчас посмотрим. Найди карту.

Наталья Александровна встала с места, опустилась на колени и с трудом выдвинула из-под кровати большой чемодан с книгами. Откинула крышку, сняла сверху несколько томов, и обнаружила под ними сложенную в несколько раз многострадальную карту Советского Союза.

Они расстелили ее на полу, встали рядом на коленки и стали искать Лисичанск. Как раз в этот момент вернулась из школы Ника.

— А? Что? — просунула она голову между маминым плечом и папиной вытянутой рукой, — мы опять куда-то едем?

— Едем, — со вздохом сказала Наталья Александровна.

Она поднялась с колен и ушла сливать макароны. Нике было велено переодеться и вымыть руки.

Но Ника не сдвинулась с места. Она вдруг почувствовала напряженное молчание отца, встревожилась и стала смотреть на точку на карте, где находился его палец.

— Ли-си-чанск, — прочитала она. — Мы сюда поедем, да, папа? Разве нам здесь плохо? А когда поедем?

Сергей Николаевич, не глядя, обнял Нику за плечи.

— Скоро.

Ника вдруг нахмурилась.

— Папа, скажи, если мы уедем, как же с Дымком? Он тоже поедет с нами?

Об этом Сергей Николаевич до сих пор не подумал. Ему стало неловко. Он поднялся, придвинул табуретку, сел и усадил дочь на колени.

— Ника, ты должна понять, с собакой в поезд нас не пустят. Значит, Дымок останется здесь.

— Один! — всплеснула руками Ника, и глаза ее приготовились брызнуть слезами, — он же умрет с голоду?