— Я целый час наблюдал за ним, — он как-то даже обиженно стал пояснять причину задержания, — сидит, разглядывает, а там верфь, там порт. А пиджак на нем заграничный, — мальчик шагнул к капитану и осторожно нагнул голову, — я подумал, может шпион.

При этом сообщении что-то ироническое дрогнуло в лице Сергея Николаевича, капитан же кивком головы отпустил подчиненного, а задержанному Уланову предложил сесть.

За время, пока капитан внимательнейшим образом изучал его паспорт, Сергей Николаевич успел оглядеться. Комната была просторная, но мрачная. Единственное окно забрано решеткой, а на подоконнике навалены папки с бумагами. Стены до половины окрашены грязно-голубой масляной краской, завешаны плакатами и графиками, смысл которых остался неясным, да и не стремился Сергей Николаевич вникнуть в их смысл. Письменный стол, тумбочка с графином, ряд стульев вдоль глухой стены, вот и вся мебель.

— Вы прописаны в Брянске, — прекратил созерцательную деятельность Сергея Николаевича капитан, — как вы оказались в нашем городе? Что вы делали на набережной?

Сергей Николаевич вежливо пояснил, что приехал он в город на поезде из Одессы, куда ездил на разведку с целью переезда из Брянска. В Одессе ему не повезло, но добрые люди посоветовали съездить сюда, в Николаев. Город ему понравился, работу он нашел сразу, успел договориться о найме квартиры и думает в ближайшее время перевезти семью.

Он чувствовал, что в его пояснениях преобладают понятия «ездил, приехал, поехал» и все в таком роде, но поделать с собой ничего не мог. Комната с грязно-голубыми панелями уже начала оказывать на него свое воздействие, а на лице седого капитана ничто не дрогнуло, не изменилось в сторону проявления обычных человеческих чувств.

— Из Брянска, значит, хотите уехать? — капитан снова уткнулся в паспорт Сергея Николаевича.

Сергей Николаевич ответил «да» и не стал вдаваться в подробности.

— А из Полтавы когда уехали? Вы же родом из Полтавы, — капитан щелкнул ногтем по страничке паспорта.

— Из Полтавы я уехал в десятилетнем возрасте.

— В Брянск?

— Нет, в Прагу, — он помолчал и добавил, — а потом в Париж.

— К-куда? — поперхнулся капитан.

Вот тут-то и появилось на его лице человеческое выражение — крайнее недоумение.

— В Париж, — подтвердил Сергей Николаевич, — я реэмигрант. После указа сорок шестого года.

— Фу-ты, господи, — облегченно вздохнул капитан и откинулся на стуле, — так вы из этих, из возвращенцев?

— Да.

Капитан ухмыльнулся.

— То-то наш Иванченко заграничный пиджак на вас разглядел. Вы уж его извините. Возьмите ваш паспорт.

Сергей Николаевич приблизился к столу и принял протягиваемый документ. Капитан тем временем вышел из-за стола, налил воду в граненый стакан.

— Пить хотите?

— Нет, спасибо.

Капитан отпил глоток, поставил стакан на место и провел пальцем по краю его, по окружности.

— Вас не пропишут здесь, — тихо и как бы неофициально сказал он, разглядывая стакан.

— Почему? — так же тихо и недоверчиво спросил Сергей Николаевич.

— Не пропишут. Уж поверьте, я знаю.

— В городе вообще нет прописки?

— Вообще есть. Вас не пропишут. Здесь док, порт и все такое… — капитан сморщился и всем видом показал, что говорить ему такие вещи крайне неприятно; он делает это исключительно по доброте. Незачем этому человеку со спокойным взглядом зря мотаться по стране и зря поднимать семью.

— Что ж, спасибо, за предупреждение. Я могу идти?

— Да, пожалуйста.

— До свидания…

Сергей Николаевич повернулся к двери, но капитан окликнул его.

— Постойте! Я вот спросить хотел. Чисто из любопытства. А как там, в Париже?

— Да так… — неопределенно пожал плечами Сергей Николаевич.

— Понятно, — протянул капитан и решительно сел за стол.

Сергей Николаевич кивнул головой и вышел на свет, на улицу. Он вернулся на вокзал. Ему захотелось уехать как можно скорее. Он справился в кассе и сменил свой билет на более ранний поезд с пересадкой в Полтаве.

Снова он трясся в общем вагоне. Но ему досталось хорошее место у окна. Сергей Николаевич отвернулся от всего света, прижался к холодному стеклу и смотрел на пролетающие пейзажи. Настроение было испорчено. В том, что его приняли за шпиона, и замели в отделение милиции, Сергей Николаевич не видел ничего трагического. Со свойственным ему ироническим отношением к жизненным невзгодам, он склонен был даже посмеяться над юным, не в меру старательным милиционером. Сергей Николаевич живо представлял, как он будет рассказывать эту историю жене и Мордвиновым, и как Ольга Кирилловна будет смотреть на него с недоверчивым изумлением, а Мордвинов откидывать голову и хохотать басом.

Мучительным и обидным было сделанное капитаном ударение, небольшой акцент на слове «вас». «Вас не пропишут». Всех — да, «вас» — нет.

А как его заверили в конторе по озеленению: «Пропишут, пропишут, никуда не денутся». Но в конторе не знали про Париж, про эмиграцию, а капитану пришлось сказать. Или не надо было говорить? Да нет, надо было. Сергею Николаевичу внезапно пришла в голову странная мысль. Что если в паспорте у него имеется некий знак, понятный лишь посвященным, но невидимый для остальных?

Он достал паспорт и стал внимательно разглядывать каждую букву, каждый штришок в печати. Нет, ничего подозрительного не было. Паспорт, как паспорт, фамилия, имя, отчество. Год рождения. Место рождения. Полтава. Не Париж, не Сингапур, не Токио. Все, как у всех. А вдруг не все.

Он внезапно почувствовал себя чужаком в этой стране. Нет, не все так просто с этим социализмом, как проповедует милейший человек Константин Леонидович Мордвинов. Вдруг стали понятны до осязаемости метания жены и ее неистовое желание искать счастья где-нибудь в другом месте. Он чуть было не замычал вслух, как от зубной боли, прогоняя непрошеную мысль. Она была проста, как глоток прохладной воды и хорошо звучала в такт перестуку колес под полом: «Не надо было уезжать из Парижа, не надо было уезжать из Парижа!»

Вокруг него гомонило, трепало языком, работало челюстями вагонное население. Он не принимал участия в разговорах. Туда ехал — был, как все, говорил и спорил вместе со всеми, оттуда ехал молча, погруженный в раздумье.

В Полтаве он сошел с поезда рано утром. Скорый на Брянск уходил поздно вечером. И тут, словно кто-то другой, не он, стал руководить его действиями. Он нашел справочное бюро и спросил у барышни за окошком, далеко ли отсюда находится деревня Сочивцы и как туда попасть.

— Так это ж здесь близко, — пропела с милым украинским выговором симпатичная девица. — Вы идить по мосту на другую сторону, там дорога. Проголосуйте, може, хто и возьмет.

Сергей Николаевич поднялся на мост, постоял на мосту, посмотрел вниз на отчужденную от остальной жизни суету железнодорожного узла, спустился на другой стороне и понял, что дорога, видимая вправо и влево, и есть та самая дорога, о которой говорила очаровательная хохлушка.

Это была окраина. Путь вправо вел прочь из города. Сергей Николаевич долго не мог поймать машину. Редко-редко мимо него проносились трехтонки, но они шли или в другую сторону, или вообще не собирались выезжать из Полтавы. Наконец, нужный грузовичок притормозил, шофер выглянул из кабины, предупредил, что до Сочивцов он не доедет, свернет на развилке, а пассажиру придется с километр топать пехом.

Пассажир согласился и полез в кузов, так как место в кабине было занято старой бабкой в шерстяном платке поверх белой косынки, в темном, застиранном платье с длинными рукавами, несмотря на теплую погоду. Впрочем, до этой бабки Сергею Николаевичу не было решительно никакого дела.

Он забрался в кузов, оперся на крышу кабины, машина дернулась, покатила и поволокла за собой дымовую завесу, сотканную из мельчайшей как пудра пыли.

Насколько он помнил, от Полтавы до родной деревни было километров десять. Но путь показался долгим. Когда его оставили одного на развилке, он стал в недоумении оглядываться, пытаясь найти хоть одну примету прошлого. Примет не было. Он стал жалеть о предпринятом совершенно напрасно путешествии.