Дина понимала, что ходить в рубашке стыдно, и залилась слезами. Отец посадил ее в темную комнату. Темноты Дина боялась смертельно. В темноте у нее останавливалось сердце. Остановилось оно и тогда, но Дина не заплакала, а широко раскрыла глаза и протянула вперед руку. «Оно» не наступало. Тогда двинулась в наступление Дина. Еще шире раскрыв глаза, она пересекла темноту от двери к окну, от окна к комоду, хватая дрожащими пальцами воздух. «Оно» не подавало признаков жизни. «Ага! — злорадно подумала Дина. — Прячешься?»

С того дня Дина уяснила простую истину: боишься — наступай!

В первом классе Дина не училась. Завуч, проэкзаменовав ее, решил, что в первом классе ей будет скучно, и направил сразу во второй. Она бегло для своих девяти лет читала, знала тьму стихотворений. В ее голове навечно укладывались отрывки из толстенных книг, и скоро это сделалось ее бедой. Мать возомнила, будто ее дочь вундеркинд. Как только приходили гости, она хлопала в ладоши, словно выпускала на арену умнейшего пуделя, протягивала друзьям книгу, заговорщически просила: «Назовите ей страницу и первую строчку». Дине называли страницу, говорили: «Дарья Михайловна изъяснялась по-русски…» — «Она щеголяла знанием русского языка, — бойко продолжала Дина, — хотя галлицизмы, французские словечки попадались у нее частенько. Она с намерением употребляла простые народные обороты, но не всегда удачно».

Дина цитировала страницу за страницей, гости переглядывались, пожимали плечами, а лицо матери светилось восторгом. Отец хмурился, однако не мешал матери веселиться. Дина же после каждого такого «номера» убегала на улицу с чувством облегчения, смешанного со стыдом.

Да! Дина знала на память отрывки из «Рудина», «Оливера Твиста», «Барышни-крестьянки». Она произносила слова: «галлицизмы», «антр-ну, «пасьянс», но понятия не имела, что они означают. Скоро ей надоели цирковые представления, и она начала строить план побега. Наверное, она была злой девчонкой. Иначе как объяснить то, что она сделала? Обед стоял в летней кухне (они гостили у бабушки в деревне). Дина открыла крышку кастрюли. Из отливавшего золотом бульона торчала ножка курицы. Дина схватила ножку, извлекла на свет курицу, выгребла из поддувала золу, высыпала ее в бульон, а курицу засунула в поддувало. Ясно, после такой агрессии ей уже нельзя было оставаться под гостеприимным кровом бабушки, и она убежала в степь, где пахло чабрецом и мятой, а небо было много выше, чем в городе. Ее долго разыскивали. У матери опухли глаза от слез, лицо отца сделалось каменным. На этот раз ее не наказали и уже никогда больше не заставляли читать страницы из книг.

Второй побег Дина едва не совершила в седьмом классе. События в Испании взбудоражили не одну ее. Она потихоньку начала сушить сухари в дорогу, покупать банки с консервами. Но пыл ее охладила Ирина Михайловна. Позвала в учительскую, предложила:

— Организуй девочек. Напишите ко дню Восьмого марта письмо Долорес Ибаррури. Впрочем, привлекай и мальчиков. С ума все посходили: в Испанию рвутся. Разве можно всем в Испанию? Да и не пустят туда. Испанцы своих детей к нам вывозят.

Дина недовольно спросила:

— Думаете, письмо дойдет?

— Почему нет? Пошлем его через газету.

Лялька, узнав о просьбе Ирочки, загорелась:

— Письмо к Долорес? Идея! Привлечь надо Аркию Татукову. Отличница. Гордость школы. И Шурку. Да-да, Диночка, не крути носом, обязательно Шурку Бурцева. Это же здорово — письмо Ибаррури!

Лялька развернула бурную деятельность, словно не Дине, а ей было поручено «организовать». Она посвятила в затею половину класса, отыскивала портрет испанской героини, всем наказывала: «Думайте, думайте над текстом».

Сочиняли письмо мучительно. Спорили из-за каждого слова, а они, проклятые, рождались топорными, неуклюжими, ни дать ни взять цитаты из нудного доклада.

— Стандарт! Сухомятина! — кипятилась Лялька.

Письмо с грехом пополам закончили, отправили в редакцию областной газеты. Накануне Восьмого марта его опубликовали. Сухое, казенное письмо. Кому от него польза? Ой, зря отдала она бабушке сухари и консервы…

…Гудит за окном ветер, шебуршит поземка. Сладко похрапывает, развалясь на нарах, Лемона, чуть заметно колышется высокая грудь Маруси. И кажется невероятным, что эта камера, эти несколько часов назад еще не известные Дине люди существуют на самом деле, не во сне, не в книге, и что теперь судьба ее, хочет она того или нет, переплелась с их судьбой, и опять же, хочет она того или нет, а встреча с ними, как и с сержантом Войко, оставит в ее душе след, пока еще туманный, неясный, но, несомненно, что-то открывший в самой Дине, в людях, в их поступках и характерах, вообще в жизни.

Войко вышел из управления вместе с Матвеем Головатым, жадно глотнул холодного воздуха, почувствовал, что успокаивается. То обстоятельство, что он «заводился с полоборота», как говорил о нем Матвей, здорово ему мешало.

«С утра все началось», — огорченно подумал Александр.

Утром, после совещания, его задержал новый начальник, ни с того ни с сего, спросил:

— Давно увлекаетесь футболом?

— Лет с пятнадцати.

— На оперативную работу пошли не случайно?

— Ясно, нет!

Восклицание получилось до противного бодреньким, родило чувство неловкости. Неловкость росла еще от того, что начальник не садился, надолго замолкал. К своему ужасу, Александр обнаружил: он забыл его имя-отчество. Не называть же официально: товарищ капитан!

— Как прошла вчера встреча с осоавиахимовцами?

— Хорошо, Вня… Вня… (Вня-Вня должно было заменить забытое имя-отчество. Все складывалось против Войко). Три — один в нашу пользу.

Начальник одобрительно кивнул:

— Вы капитан команды? — (Теперь кивнул Войко). — Идете на футбольные встречи, отключаетесь начисто? Никакой я не работник уголовного розыска?

— Н-нет, не отключаюсь.

— А шуганули вчера головой мяч на центральной улице, будто вам по-прежнему пятнадцать.

Войко густо покраснел.

— Понятно. Учтено на будущее. — Он хотел опять промямлить «Вня-Вня…», но вспомнил, как зовут капитана. — Будет учтено, Модест Аверьянович, — выпалил он облегченно.

— Меня интересует дело с кражей пишущей машинки. Больше у инженера в квартире ничего не взяли.

«И только-то?» — весело подумал Александр.

Он принялся излагать свои соображения по поводу ясного для него дела, и вдруг понял, что оно не такое уж ясное. Капитан внимательно слушал, изредка ронял вопросы. Вопросы походили на крючки с приманкой, уготованные для зазевавшейся рыбки. Войко терял логику, нервничал.

Пытаясь исправить невыгодно сложившееся о нем мнение, он, уходя, полез все с тем же бодреньким:

— Я, товарищ капитан, пять лет в милиции. На оперативной работе полтора года. Обещаю в самый короткий срок доказать вам…

И тут-то новый начальник хлестанул:

— Не торопитесь обещать, сержант. Будьте скупее на слова.

А, пропади ты пропадом!

— Недавно ты ко мне заглядывал? — спросил он Матвея.

— Нет.

«Кто ж тогда?» — не без тревоги подумал Александр.

С тех пор как новый начальник заявил, что с криком в отделах пора кончать, что опросы и подследственная работа должны соответствовать нормам, Войко старательно следил за собой, ан нет-нет и срывался. Ну, какая разница, «товарищем милиционером» его назовут или иначе? Нет же: кровь из носа, а подавай ему «товарища следователя»! И будто знал эту его слабинку паразит Золотов. Самым что ни на есть вежливым образом, даже как бы конфузясь, сказал: «Один я ходил на дело, товарищ  м и л и ц и о н е р, совсем один». И испортил на весь день настроение. Он ему покажет «один»! С Маруськой орудовал.

— Скажи, погодка! — вздохнул Матвей, замедляя шаг. — Чего торопишься? Давай помалу. Я сегодня шестнадцать часов в помещении. Башка разламывается.