Давно ушла в прошлое деловитость Петербурга, не это отличало теперь горожан.
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, —
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук, —
писал в эти голы Мандельштам. Это был какой-то оползень Времени, придавивший город и его жителей. Казалось, о будущем думать было совершенно невозможно. Но Время Петербурга не ушло, оно затаилось. И его будущее иногда проступало в мимолётном разговоре, в обрывке дневниковой записи.
Так, в самый страшный петроградский голод к Горькому пришёл композитор Глазунов, директор консерватории… Виктор Шкловский запомнил их разговор о хлебных пайках для музыкантов:
«— Да, — говорит Глазунов, — нужен паёк, хотя наш претендент очень молод… год рождения — 1906-й.
— Скрипач или пианист? — спрашивает Горький.
— Композитор.
— Сколько же ему лет?
— Пятнадцатый. Сын учительницы музыки… Он принёс мне свои опусы.
— Нравится?
— Отвратительно… Но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне. Мне не нравится. Что же, очень жаль… Но это и будет музыка, надо устроить академический паёк.
— Записываю. Так сколько же лет?
— Пятнадцатый.
— Фамилия?
— Шостакович».
Петербургское время теперь текло исподволь. Переставший быть столицей, дважды поменявший имя, город, казалось, утратил смысл своего существования. Он медленно погружался в грядущее со своей тайной сфинкса. В его улицах, в зданиях, утративших также своё назначение, разыгрывалась новая жизнь. Время мерилось пятидневками, пятилетками, новыми лозунгами, новыми идеалами. Но каменное пространство Петербурга кое-где образовало как будто колодцы времени, где отстаивалось блистательное прошлое этого города. И многие приникали к этим колодцам, утоляли жажду, переводили дыхание.
Столице не бывать уже столицей.
Она в чулане времени пылится,
как старые часы с внезапным боем,
который будит тех, чьё роковое
дыханье над Невой клубится…
Е. Пудовкина
Но в 20-е годы сгорели не все книги, и не вымер университет, Академия наук, не все шедевры были распроданы из Эрмитажа, не ушла музыка из стен консерватории, из концертных залов… Опять задымили заводские трубы. Двадцатое столетие испытывало этот странный, эфемерный, вневременной город. Частная жизнь горожанина растворялась в его пространстве.
Я тороплюсь — дай угол для любви.
Кощунствую — дай для бумаги уголь.
И — чтоб не слышно было, как на убыль
идет наш век, — часы останови.
Г. Семёнов
Время остановилось в ленинградскую блокаду. Оно сочилось по капле, и за каждое его мгновение тысячи ленинградцев платили жизнью. Но может быть, именно в это апокалиптическое время сквозь тление стал отчётливо проступать вечный город, не порывающий с историческим временем, но господствующий над ним.
Теперь, когда двадцатый век на исходе, многое прочитывается и переосмысливается иначе. Петербург вновь обрёл своё имя. Время города пошло быстрее, он точно очнулся от плена. Все исторические катаклизмы бессильны уничтожить Петербург.
Юрий Лотман считал, что наш город по-прежнему остаётся завтрашним днем России, он по-прежнему намечает будущее, показывает идеал. Оставаясь в текущем времени, Петербург смотрит в лицо Вечности. И каждый, кто прикасается к этому городу, осязаемо чувствует, что попадает в тот «пробел» между временем и вечностью, где только и может твориться культура. А культура всегда противостоит хаосу времени.
Третий век Петербурга подходит к концу. Любой юбилей — это диалог с ушедшим временем. Но это и попытка взглянуть в будущее, куда направлено Время Петербурга.
bulthaup
Любопытная вырисовывается картина, если задать себе невинный вопрос: как правильно, корректно, назвать сегодня, в самом конце XX века, наших горожан, которых по-прежнему влекут темы петербургской истории и культуры, петербургских настроений, петербургской души?
Постпетербуржцами, что ли? Ведь если отнестись к вопросу честно, то все мы, ленинградцы, «исходно по определению» в подавляющем своём большинстве, живём, сохраняя верность тому неповторимому чуду, существование которого на самом-то деле прервалось вот уже почти сто лет тому назад — «в мирное время», как говаривали здесь когда-то.
А может быть, уже постленинградцами? Или неопетербуржцами?
И эпоха ностальгии по утраченному уже уступает место эпохе жадного поиска материала для продолжения прерванной стройки?
Любопытная вырисовывается картина, если провести некую, так сказать, инвентаризацию «кирпичиков» петербургской темы, в том развороте, который был и остаётся близким сердцам наших современников последние лет двадцать-тридцать. Это напевы высокой изразцовой печи и аромат свежих булочек по утрам, прохлада кожаного дивана в отцовском кабинете и уютный свет лампы над обеденным столом, венецианская таинственность бокалов, сказочный свет витражных окон в подъездах, пирожки от Филиппова, уверенный шорох данлоповских шин набоковского велосипеда и т. д., и т. п. Не поленитесь, проверьте сами: безбрежный, манящий океан предметной культуры наполняет печатные листы как постпетербуржцев, так и постленинградцев, образуя причудливый, но удивительно цельный фон для повествования о чутких и внимательных врачах, подвижниках-учителях, грамотных инженерах и строгих управляющих, предприимчивых промышленниках, пекущихся о своей репутации купцах, коммерсантах, лавочниках, спорых в своем ремесле рабочих.
Вскользь можно заметить, что этот предметный мир старого Петербурга невозможно спутать с внешне похожим миром, наполненным предметной культурой именных золотых табакерок эпохи послереволюционного конфиската, трофейного фарфора, массивной дубовой мебели, «импортированной» в пустых бомбовых люках.
Издание этой книжки профинансировано студией «bulthaup Санкт-Санкт-Петербург— Архитектура кухни».
В своё время архитекторы, дизайнеры и инженеры германской фирмы «Бултхауп», основанной в первое послевоенное десятилетие, поставили перед собой, казалось бы, простую и ясную цель — предложить людям комплект кухонной мебели, который позволил бы организовать пространство кухни так, чтобы кухня могла стать своего рода центром, вокруг которого вращается жизнь всей семьи, — чтобы хватало места и для выпечки ароматных булочек по утрам, и для приготовления уроков днём, после школы, а вечером, когда вся семья в сборе, — и для игры в скат, как в «доброе мирное время».
Не нужно обольщаться: крохотные кухоньки, которые у нас по традиции принято называть «хрущёвскими», не были изобретением исключительно отечественного партийного лидера. Во всём мире, ещё начиная с 20-х годов, массовое жилищное строительство жертвовало вековыми идеалами просторной семейной кухни ради удешевления жилья и ускорения темпов строительства. Спартанский набор — мойка, холодильник, чайник плюс плитка или микроволновка, чтобы быстро разогреть себе ужин, — до боли знаком уже нескольким поколениям жителей Европы, США, Японии… И ностальгия по утраченным древним идеалам семейного очага не есть достояние исключительно homo soveticus.
