«Году в четырнадцатом, весной, мне как-то пришлось поехать к одному моему однокласснику, жившему в Юкках. Перед сном, тёплым, но ещё темноватым вешним вечером, мы вышли подышать на крыльцо. Вокруг стояла глубокая, спокойная тишина: речку к ночи схватило морозом, ветра не было… Чему же шуметь? И всё же, когда мы тихо постояли на крылечке, до нас стало доноситься откуда-то издали непонятное тяжкое рычание. Чем дольше мы молчали, тем оно становилось явственней: не то грохот отдаленного водопада, не то могучий прибой, бьющийся за горизонтом о нависшие над морем скалы. Какой-то стихийный гул, сосредоточенный в юго-западной части небесного свода.
Я прислушивался не без некоторого смущения; мой друг — хозяин — не обращал на шум ни малейшего внимания.
— Слушай, а что это там рычит так? — наконец не утерпел я.
— Вот это? Так: „У-у-у-у“? Да Петербург. Это, когда тихо, всегда слышно… Время же позднее, ломовики теперь как раз порожняком домой гонят. Ты же знаешь, какие у них колеса… Обиты шинами по вершку толщиной, дуют по булыге рысцой… Вот и грохочут…»
В 1900 году в Петербурге ломовых извозчиков числилось 26 485. В 1913 году их число выросло вдвое. Более двухсот тысяч пудовых колес издавали грохот, который теперь и не передать; возле мостов, у рынков он оглушал непривычного человека.
Когда об улицах Петербурга говорили, что они звонкие, гулкие, видимо, имелось в виду не только пространство, но и цокот копыт по булыжной мостовой. Ведь и Пушкин писал о грохоте Медного Всадника «по потрясённой мостовой».
Но цоканье извозчичьих лошадок было кокетливым, нежным. Этому цоканью мастерски умели подражать мальчишки, играя в лошадки и щёлкая языком. Стук копыт был непохожим в дождь и в сухую погоду. Осенью городские площади были наполнены «мокрым цоканьем» — дождевым. Мягкий, еле слышный звук двух катящихся колёс по торцам, сопровождаемый глуховатым топотом копыт. Ломовые погоняли лошадей, щёлкая вожжами.
Вот как «слышится» Петербург первого десятилетия нашего века в стихотворении Саши Черного:
…Орут ломовые на тёмных слоновых коней,
Хлещет кнут и скучное острое русское слово!
На крутом повороте забили подковы
По лбам обнаженных камней — и опять тишина.
Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.
Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»
Все черней и неверней уходит стена.
Мёртвый день растворился в тумане вечернем…
Зазвонили к вечерне.
Вот звуки, которые стали постепенно возвращаться в Петербург. Всё больше оживает храмов, так долго молчавших, и колокольный звон, особенно вечерами, разносится по городу.
Хорошо ли, плохо ли, но нынешнее время вернуло и голоса газетчиков, выкликающих названия газет, новости. А вот звуки точильного колеса уличного точильщика, звон колокольчика, возвещающего о том, что привезли керосин, как-то незаметно исчезли. Зато теперь иногда что-то срывается в стоящем у обочины автомобиле, и вся улица оглашается тревожной сигнальной сиреной.
Казалось, что фабричные и заводские гудки долго ещё будут призывно звучать по утрам разными голосами, однако они замолчали. Как и паровозные гудки.
У Анны Ахматовой есть строчки:
Паровик идет до Скорбящей
И гудочек его щемящий
Откликается над Невой.
Паровиками называли маленькие паровозики паровых линий городских железных дорог. Одна из них шла почти за город мимо Скорбященской церкви недалеко от Стеклянного завода, мимо фабрик, мастерских, мимо корпусов Обуховского завода. Локомотив тащил вагоны коночного типа, некоторые с империалами или открытые, летние.
Одним из самых «типичных» уличных звуков Петербурга перед первой мировой войной было треньканье трамваев. Первый звонок кондуктор давал перед тем, как трамваю тронуться, — дергал за верёвку, которая шла от входа к звонку у вагоновожатого. Вагоновожатый сигналил прохожим ещё одним звонком, соединённым с ножной педалью. Здесь он звонил часто и настойчиво, и звук этот был привычным на улицах с трамвайными линиями.
Он и теперь слышен на петербургских улицах — звон трамвая. Именно он возвестил о возвращении города к жизни, когда Ленинград очнулся от блокады.
Еще многие петербуржцы помнят, как трамвай ходил по Невскому проспекту. Владимир Ладыженский в стихотворении «На Невском» писал в 1910 году:
Трамваев скучные звонки,
Автомобиль, кричащий дико.
Походки женские легки,
И шляпы, муфты полны шика;
Вдруг замешательства момент.
Какой-то крик и вопль злодейский…
Городовой, как монумент,
И монумент, как полицейский.
Городской звукоряд во многом изменился с того времени, но что-то осталось. Ведь уличные звуки — это ещё и состояние города: тревожное, напряжённое или спокойное.
Столица спит. Трамваи не звенят,
И пахнет воздух ночью и весною.
Адмиралтейства белый циферблат
На бледном небе кажется луною.
Лишь изредка по гулкой мостовой
Протопают весёлые копыта,
И снова тишь, как будто над Невой
Прекрасная столица позабыта.
Г. Иванов
По-прежнему на Неве ночами перекликаются низкими голосами пароходы. Особенно хорошо они слышны на Васильевском острове. Почему-то становится тревожно, точно перед расставанием. Но трудно даже представить, что Фонтанка в начале века оглашалась свистом, шипением пара и командами капитанов — по ней ходили маленькие пароходики Финляндского пароходного общества с открытыми машинами.
Зато шум ледохода на Неве совсем не изменился, и каждую весну слышен то глуховатый шорох, то стеклянный звон ломающегося льда.
Весёлый ветер гонит лед,
А ночь весенняя — бледна,
Всю ночь стоять бы напролёт
У озарённого окна.
Глядеть на волны и гранит
И слышать этот смутный гром… —
писал Георгий Иванов. И у Николая Гумилева есть строки:
Взойди на мост, склони свой взгляд:
Там льдины прыгают по льдинам,
Зелёные, как медный яд,
С ужасным шелестом змеиным.
Выстрел пушки в полдень на Петропавловке, и звуки курантов, медленно растекающиеся над водой, и мелодичный бой часов на Думской башне, на Никольской колокольне — всё это драгоценные звуки нашего города.
Редко, но всё же иногда и теперь можно услышать в городских садах духовой оркестр. А на рубеже веков военные оркестры ходили по улицам Петербурга очень часто. То полк шёл на праздник, то хоронили какого-нибудь генерала. Преображенцы или семеновцы каждый день ходили на развод караула к Зимнему дворцу.
В нынешней оркестровой стихийности возле станций метро больше случайного. И даже знакомые всем вальсы, марши и популярные мелодии в толкотне дня звучат странно и беспомощно.
Есть в городе звуки вечные. Так, весною улицы наполняются грохотом падающего из водосточных труб льда. Князь Сергей Волконский в своих воспоминаниях о Петербурге писал:
