Хлебников набросил на плечи плащ и вышел из палатки. Над пустыней висела луна. Ясная, словно только что выкованная и еще горячая.

Луна — сплошная пустыня. А предполагают, что и на ней была жизнь. Мертвый спутник. Давно ли был совсем безобидным. Нельзя допустить, чтобы с него смертоносные аппараты уставились на нашу Землю. Люди еще не представляют, что их ждет, если это случится.

Луна светит холодным пламенем. Подумали бы лучше, как озеленить ее. Может быть, для этого хватило бы той энергии, которую накапливают для уничтожения.

Он вернулся в палатку и лег в постель. Было какое-то неопределенное состояние души — спать не хотелось, но дремалось.

Никогда еще, наверное, в мире не было ничего подобного: каждый знает, что́ грозит человечеству — и другим, и ему. Но каждое ли сердце отозвалось на трагический зов жизни? Мир теперь слишком мал, чтобы мы враждовали друг с другом.

Вот и еще один день позади. А во имя чего он прожит? Только не во имя испепеления.

Он полежал еще немного и поднялся с раскладушки. Взял бамбуковое плетеное кресло и вышел из палатки, решил посидеть. Может, даже сидя вздремнуть.

«Почему-то долго нет шифровки. Но она должна быть и решит все».

Казалось, откуда-то — не то из далекой выси, не то из глубины подземелья — доносилась еле слышная органная музыка. Тоньше ветерка, который начинал струиться, но был все еще горячий. Это опускалась на окрестности тишина. Такая тишина, которая может быть только в пустыне.

Огульчанский почувствовал такой озноб, что, наверное, не мог бы согреться и под тулупом. Вызвал врача.

— Да у вас температура такая же, как днем в этой пустыне! — сказал врач.

— Что будем делать?

— Лежать.

— Это невозможно!

— Тогда придется вас отправить в госпиталь.

— Потерпим до утра.

И вот он лежит в санитарке, укрытый тремя одеялами. Выпил крепкого чаю, потеет.

Вдруг он начинает в бреду звать свою жену:

— Зина? Да подойди ты ко мне!.. У нас все хорошо. Очень хорошо.

Потом кому-то говорит:

— Я сам! Я только сам!

И вдруг вскочил и закричал:

— Давай, давай!

Врач снял с него одно одеяло. Огульчанский очнулся.

— Спасибо. Теперь, наверное, я усну.

Не успел Шорников позавтракать, как за ним пришел газик — вызывал к себе маршал.

— Может быть, ему нужен командир полка? — спросил он у водителя.

— Нет, он сказал, что нужны лично вы.

Как это все не вовремя! Огульчанский все еще болен, а полк надо готовить к новому маршу.

Маршал поджидал его у палатки. Он держал в руке фуражку и смотрел на далекие отроги, полыхающие живым пламенем.

— Вы заметили, даже небо красноватое! — сказал Хлебников. — Повезло нам с вами, такую красоту не часто увидишь. Но пройдет несколько дней, и отроги опять станут мертвыми.

Маршал пригласил его в палатку, показал рукой на кресло и сам сел напротив:

— Как настроение?

— Да так… Хандрить некогда.

— А как служба складывается? Не боитесь затеряться на должности заместителя командира полка?

«Почему затеряться? Оказывается, можно и затеряться? Как какой-нибудь оазис в этой пустыне?»

— Я решил с вами поговорить вот почему. Вскоре может оказаться свободной одна должность. Но — увы! — не в Москве. Лично мне потребуется человек. Не сапоги чистить, нет. Думающий офицер! Я хотел бы знать ваше мнение.

— Надо подумать, товарищ маршал.

— Подумать, конечно, надо. Только чтобы не было потом поздно.

Худое обветренное лицо маршала, казалось, было каменным, на нем редко появлялась улыбка — вечная озабоченность. И вся душевность его слов исходила откуда-то из глубины, от сердца и разума.

— Мне запомнилась тогда ваша книга о танкистах. Ясный ум и смелая честность — это тоже божий дар. И я советую вам беречь его. Все можно выслужить — и портфели, и звезды, талант выслужить не дано.

Маршал поинтересовался, какие вопросы сейчас волнуют Шорникова, пишет ли он новое что-нибудь.

— Нет.

— Конечно, сейчас вам не до этого. Но я советую серьезно подумать о песках. Наверное, вы надолго свяжете с ними свою судьбу.

Шорникову стало на какое-то мгновение страшно — вот как легко жизнь все переиграла по-своему, и ничего уже не изменить. Он почувствовал себя приговоренным до самой старости обитать в этих краях.

— Записывайте все, что вам покажется интересным. Может, потом когда-нибудь за мемуары приметесь.

— Та жизнь, которой мы живем, товарищ маршал, не предмет для мемуаров.

— Кто знает! Интерес к событиям и людям возникает часто неожиданно. Казалось бы, неразрешимые проблемы вдруг оказываются разрешимыми, когда к ним становятся причастными такие же смертные, как мы с вами. Вы думаете, я мечтал быть маршалом? Мечтал когда-то стать старшиной…

— Извините за любопытство, а вы не пишете свои воспоминания? Все теперь пишут.

— А я пока нет. После шторма море должно отстояться, чтобы оно стало светлым. Первые впечатления часто бывают обманчивыми. Помнится, когда я впервые увидел океан, он показался мне мутной лужей. А на следующий день он весь горел и переливался на солнце голубым пламенем… Судить о событиях, к которым я был причастен, нужно большое мужество. Мне хотелось бы написать не только о баталиях. Ведь войны ведутся не обязательно на суше и на море или в воздухе. Есть еще один фронт — наши сердца! Их всегда старались разъединить, чтобы дошла очередь до оружия. В цивилизованном мире войны будут исключены. Невозможно будет купить убийцу. Новые поколения обязательно перестроят мир. Или все погибнет… Нам же с вами выпало, наверное, самое сложное время — быть в готовности гасить огонь огнем. Иначе нельзя. — Маршал взглянул на часы: — Ого! Слишком разговорились мы с вами. — Он встал, подал руку.

— Командира полка — к генералу!

У штабной машины расхаживал комдив — высокий, крутоплечий, с ястребиным носом и аккуратными усиками, словно прикрепленными специально. Шорников отдал ему рапорт.

— Как чувствует себя ваш командир полка?

— Плохо.

— В таком случае принимайте командование, товарищ подполковник. А Огульчанского немедленно отправьте в госпиталь.

— Он не поедет.

— Почему не поедет? Боится оставить полк? Незаменим — подумаешь… Ладно, я сам с ним поговорю. Берите карту, я хочу познакомить вас с обстановкой.

Маршрут дивизии менялся. Предстоял новый длительный и трудный марш.

Пришлось срочно высылать машины за горючим, которое Огульчанский распорядился оставить где-то по пути. Выделили дополнительно бригады для ремонта танков. Больных отправили в госпиталь. Но полковник Огульчанский стряхнул термометр, когда у него измеряли температуру. И все же комдив оставил его на постельном режиме.

— Послушай, дорогой, героизм будем проявлять не здесь, — сказал он. — Считай, что было так задумано, чтобы ты заболел, пусть заместитель покомандует.

Дрожит над барханами воздух, тяжело дышать, потрескались губы. Пот струйками стекает по вискам из-под фуражки.

Ни одного облачка, ни одной тени на земле.

А марево все дрожит, и в глазах боль, если долго смотреть вдаль.

Словно желтый скорпион, в небе пронесся вертолет.

— Почту привезли!

Шорников тоже побежал к вертолету. Но писем ему не оказалось. Только телеграмма:

Приказ на выступление почему-то задерживался, и Шорников этому обрадовался, потому что можно было подтянуть горючее и отремонтировать вышедшие из строя танки, — как их бросишь в пустыне? Пришлось бы тащить по пескам.

Солдаты немного отдохнули. Хотя в пустыне без дела устаешь еще больше.

Когда солнце стало садиться, жара спала. Температура еще была выше тридцати градусов, но казалось, что уже прохладно, и дышалось легче.

— Воздух-то какой! — восторгался Сорокин. — Сейчас бы на рыбалку, с удочкой посидеть у пруда на вечерней зорьке!