— Может, ты не возражал бы и на глухарей поохотиться? Пора ведь весенняя!

— Какие теперь глухари!

Шорникову представлялась та, очень далекая весна, похожая на что-то прочитанное в книге или увиденное в кино… Еще не спал паводок, в низинах полно воды, она тихая, без единой морщинки. Солнце уже зашло, но горизонт огненный, поэтому светло. От кустов лозняка темные тени в воде.

Он бродил по кромкам болот, сам не зная зачем. Просто, видимо, нельзя было усидеть дома в такую пору — в самый перелет птиц.

Вдруг над головой пронесся шум крыльев. На воду шлепнулись утки. «Кря-кря!» Ныряют, отряхиваются, гоняются друг за дружкой. На дубу сидит скворец и посвистывает, выводит какие-то соловьиные трели. А на опушке в тумане токуют глухари. «Чи-хи! Чи-хи!» Он научился им подражать, иногда дразнил их из-за кустов орешника: «Чи-хи!»

Такие весны уже не повторятся. Ни прежних разливов, ни уток, ни глухарей. Выведут вскоре последние кустики, и тоже пустыня будет…

— Как там наш полковник? — сказал Сорокин.

— Спит.

— Мне почему-то всегда хочется сравнить его с ураганом. Шумит — а зачем?

В полночь была объявлена тревога. Роты бежали прямо в пустыню, на пункт сбора. В темноте позвякивали оружие и каски, слышалось тяжелое дыхание солдат. И топот множества ног.

— Погасить папироску! Воздух!

Шорников задержался у рации, и в это время рядом с ним оказался полковник Огульчанский. Шинель внакидку, без фуражки. Видимо, врач не заметил, как он вышел.

— А мне как быть?

— Вам?.. Смотрите сами. Вы уже здоровы?

— Нет, не совсем. Но вы как? Вы довольны? Счастливы?

Наверное, индивидуальное счастье обязательно должно вступить в конфликт с совестью. С долгом! Счастливый человек станет изворачиваться, чтобы его не уличили в подлости. Поэтому люди всегда искали общее счастье.

Когда один из знакомых Мамонтова похвастался однажды, что наконец-то он получил право быть похороненным на Ваганьковском кладбище, Сергей Афанасьевич в шутку сказал ему: «Вы не даром прожили свою жизнь!»

В какие-то считанные минуты полк построился, принял равнение, замер.

— Сми-ир-р-на! — высоко приподнимаясь на носках, не прокричал, а пропел, как в опере, начальник штаба. — Товарищ подполковник…

— Вольно.

— Во-о-ольно!

Надо было обратиться к полку. Может быть, у полковника Огульчанского и была заготовлена такая речь. А он не знал, как у него сейчас получится.

И он представил сталинградские степи, когда полки встали против танков Манштейна. Вспомнил своего комкора Прохорова, комиссара Демина, комбата Неладина, многих из тех, кого сегодня нет в живых, веривших, что Победа в той войне была добыта на века.

— По машинам!

— Давай! Давай!

— Разговорчики!

— Командира полка в голову колонны!

Шорников на своем газике выдвигается вперед и видит там командира дивизии. Он отодвинул пальцем рукав плаща и взглянул на часы:

— У вас еще есть несколько минут, товарищ Шорников. Успеете проститься со своим начальником. Да вы не волнуйтесь, с ним ничего не случилось. Но с вами он не поедет.

Полковник Огульчанский одиноко стоял у санитарной машины.

— Вас все же в госпиталь направляют?

— Нет, в резерв.

— Ничего не понимаю.

— Я пока сам тоже не понимаю. Я завидую вам! Но не будем сейчас об этом… Встретите вдруг наших гвардейцев-сталинградцев — привет всем. Они обо мне еще услышат! Хотел я вам дать кое-какие советы, но не успел. Прощайте! — Огульчанский обнял его и даже прослезился.

Гудела пустыня. На сотни, на тысячи километров. Монотонно, как пчелиный улей.

Колонны, колонны, колонны…

Уже позади плоскогорья, на которых полыхали тюльпаны. Скоро должны быть сыпучие пески, но солдаты шутят: помогут «сорокинские маты» — из саксаула.

Танки, ракетные установки на гусеничном ходу, бронетранспортеры, в которых сидели солдаты плотно, как патроны в обойме.

Казалось, не одна пустыня, а вся Россия пришла в движение.

А все же есть что-то хорошее в этом безбрежном просторе под черным небом! Дышится легко, сердце бьется ровно. И как-то светло думается. Через все небо пролетела комета, словно горящая метла.

— К войне, — сказал кто.-то.

Тогда, в сорок первом, люди тоже не сразу узнали. Немцы напали в четыре часа утра, а по радио об этом сообщили только в двенадцать. Тогда можно было и не торопиться. А теперь — за минуты могут исчезнуть целые страны.

Начались сыпучие пески. Не только машины, даже танки плелись черепашьим шагом. Солдаты сошли с бронетранспортеров, подталкивают их плечами — помогает. Маты ломаются под колесами, уходят в песок. Но шаг за шагом, километр за километром все вперед и вперед.

Подул ветерок, будто открыли где-то заслонку какой-то топки, — и потянуло. Со свистом. «Черт возьми, этого еще не хватало!» Двигатели больше не выдерживали, пахло паленой резиной.

Опять раздается:

— Раз-два, взяли!

«Иногда и дубинушка помогает».

На бронированном штабном вездеходе появился маршал Хлебников. Глаза прикрыты огромными очками. Он как-то косо, отворачиваясь от ветра, идет вдоль колонны.

— Что у вас тут?

— Дошли до настоящей пустыни! Но потихоньку продвигаемся.

— Хорошо идем!..

Солдаты шутили, смеялись, а порой и матерились, когда не удавалось с ходу перевалить через дюны, но все они были охвачены каким-то единым порывом, словно им очень интересно было помериться силой со стихией.

Радист сообщил, что, как передает разведка, навстречу движется караван верблюдов. Караван пошел своим путем, на север, погрузился в темноту. Всадники что-то громко кричали, боясь столкнуться с танками. Большие поклажи на горбах верблюдов раскачивались, будто их волной сносило в сторону, на глубину моря.

Впереди кто-то подсвечивал карманным фонариком. Когда Шорников присмотрелся, то увидел, что там стоят люди и машины. Офицеры рассматривают карту.

Это было место, где сходились две тропы, но они тут же расходились веером — несколькими тропами. На одной из них стояла колонна. Красными тюльпанами горели сигнальные фонарики на корме танков и бронетранспортеров.

Шорников подошел к группе офицеров:

— Здравия желаю, товарищи.

— Здорово! — отозвался один из них и засмеялся: ага, мол, и ты тоже здесь. Это был Степан Чеботарев. На погонах у него по-прежнему две звездочки.

Отошли немного в сторону. Шорников спросил, как чувствует себя Людмила.

Чеботарев нехотя ответил:

— Она в госпитале. Тяжело больна. Кажется, безнадежно.

Из темноты раздался густой басок с кавказским акцентом:

— Командиров полков прошу подойти ко мне.

Шорников надеялся, что сейчас они уточнят задачу и он подробнее поговорит обо всем с Чеботаревым, но генерал Джапаридзе приказал немедленно двигаться. Полк Чеботарева пошел по правой тропе, а Шорникова по левой.

Перед глазами вставали то Людмила, то Елена. То продутый ветрами и закопченный перрон, то ослепительно белая госпитальная койка.

Потом ему стало казаться, что у него самого уже все позади. Пока он осмотрится и опомнится, ничего другого не останется, как сознавать, что ничего не успел в жизни сделать. «Если бы можно было, сегодня же вызвал бы Елену и дочку».

На горизонте все время горела какая-то очень яркая звезда. Но вот газик полез в гору — звезда исчезла.

«Посчитай про себя до десяти и выбрось все из головы. Не об этом сейчас надо думать и горевать. Все как раз впереди!»

Перед рассветом они въехали в туман — плотный, холодный, будто где-то у Северного полюса. Туман лежал на песке, машины могли идти только с зажженными фарами. Может, с плоскогорий Тибета он спустился, из-за Тянь-Шаня просочился и заполнил пространство. Казалось, он был непробиваемый — ударишь снарядом, отскочит, как от резины.

Полк остановился на короткий привал. Люди почему-то разговаривали вполголоса. И чудилось, что в этой мгле что-то мелькает… Не скуластые ли кочевники, с пиками наготове, пригнувшись, проносятся стороной на низеньких гривастых лошаденках? Целыми табунами. Мелькают, мелькают… Сотни, тысячи… Пронесутся и сомнут все, вытопчут, превратят в пепел.