Он включает свет, прислушивается к тишине, и опять кажется, что так спокойно всегда и было, а война грохотала только на экранах кинозалов.

Недавно, перебирая свои архивы, он обнаружил одну старую фотографию, о которой уже забыл. На пожелтевшей бумаге красноармеец, стриженный под нулевку. Глаза слишком серьезные, на лице ни тени улыбки…

Он отвел глаза в сторону, и его куда-то понесло, словно вихрем закружило, потом остановило. В каком-то другом времени.

Дождь, по лицу скатываются холодные капли, текут за воротник, но шевельнуться нельзя — вечерняя поверка, идет перекличка. Как обычно, при любой погоде, в любое время года. Всего несколько минут, простыть не успеешь, только немного озябнешь, чтобы потом с усердием прошагать с песней. И в заключение услышать: «Отбой!» Провалиться куда-то и очнуться от новой команды: «Подъем!» Как будто и не было сна. Солдаты спят мертвым сном, таким, который может быть только после предельного напряжения.

Поляна копана-перекопана. Тысячу раз. Ячейка для стрельбы лежа и с колена, окопы полного профиля, траншеи. Во время перекура отойдешь в сторону — шмели гудят на луговом клевере, лесные лилии, от их запаха хочется забыться. Отдохнешь несколько минут и опять роешь, бегаешь, прыгаешь, ползаешь. Гимнастерка на спине парится. А за столом аппетит такой разгорается — съел бы за семерых. «Садись! Приступить к принятию пищи». Не успеешь очнуться от дурманящего запаха горохового супа — «Встать! Выходи строиться!». И только вечером почувствуешь, как натерто плечо брезентовым ремнем от винтовки, которую ты оберегаешь с большей боязнью, чем мать первого своего ребенка.

Марши — длинные переходы. Мозоли на ногах огнем горят. Старшина посмотрит, утешит: «Ничего. Бывает и хуже». И опять топаешь. Мимо одного колодца, другого. Привал намечен за селом, у речки. Напрасно девушки стоят с ведрами.

Каждый день повторялось: тяжело в учении — легко в бою. И не верилось, что он может быть когда-нибудь, настоящий бой. Или до него так далеко!

Вспомнилась первая книга, полученная в библиотеке, — «Капитанская дочка». Девушка, которая ее порекомендовала ему, прочитала намного больше книг, и он перед ней робел.

Однажды она пригласила его в свой дом. Дала адрес и сказала, что будет ждать. Он пришел с достоинством — в кармане была законная увольнительная, подписанная старшиной. Девушка встретила его у порога, взяла у него буденовку, в которой ходил зимой и летом, и провела в комнату. Там за столом сидел и читал какую-то книгу полный седой человек — ромбы в петлицах. Кто он — для красноармейца Хлебникова было тогда почти загадкой. Но вскоре они вместе пили чай… Не чай, а водочку, и человек с ромбами в петлицах, посмеиваясь, говорил: «Ней, если комдив разрешает, — старшина не разрешит». Можно было подумать, что это не настоящий комдив, если бы на его груди не было трех орденов Красного Знамени.

Он то и дело бросал взгляд на эти ордена и ромбы в петлицах, не веря, что простой смертный человек мог дослужиться до такой чести. Ему казалось тогда, что высокие чины и награды исходят от самого неба.

— Не завидуй, может, и у тебя тоже такие будут, — сказала девушка. И через много лет шутила: как она ошиблась!

Он увез ее от отца потом, после окончания курсов комсостава, облачившись в длиннополую шинель. И никогда больше не видел своего тестя — служили в разных концах России, один на Востоке, другой на Севере…

В окнах угадывался рассвет. Хлебников поднял шторы и с радостью увидел, что будет солнце.

Ранняя любопытная синица сидела за стеклом на раме и пыталась заглянуть внутрь.

— Опять появилась! Ну, загляни…

И опять с ним что-то происходило, будто раскачивало, как маятник: в одну сторону — в другую. То Змеиное болото, то огромный стол из мореного дуба и ослепляющая люстра под потолком. День — ночь. Полумрак в хате пастуха Абрама — ковровая дорожка по всему кабинету.

Прошлое… Он понимал: чтобы разобраться в нем, не требовалось никакого напряжения. А этот тихий и строгий кабинет, в котором многие сидели, всегда настораживал, казался декорацией какой-то большой сцены, где разыгрывались трагедии вровень таким, как «Отелло» и «Фауст», И какие еще могут разыграться.

Ему сделалось страшно. Но он тут же отогнал от себя эти тревоги: теперь уже другого выбора быть не может! И он бы, наверное, почувствовал себя несчастным, если бы случилось все иначе.

С утра начались совещания. И по каждому вопросу: «Ваше мнение?» Коротко и ясно. Всякие колебания будут говорить о твоей слабости. Ошибки не исправишь. И за них дорого платят.

Прежде, когда наша страна была окружена врагами, все было ясно. А откуда теперь нахлынет туча? И то ли она сразу зашумит ураганом, то ли возникнет из небольшого очага и потом разрастется, охватит весь земной шар?

Надо быть пророком, чтобы все предвидеть, что может выдвинуть жизнь. Да и пророк, наверное, не смог бы так легко строить всякие предположения, а вот генерал Звонов доказывает, что, «в случае возникновения, война в Европе будет скоротечной». Выражает свои мысли, ссылаясь на иностранные источники. Но ведь и западные спецы не полагаются только на одни атомные удары. Не для триумфального шествия они держат в Западной Европе сильные бронетанковые кулаки.

Однако Звонов просчитался. Высокое мнение резко изменилось не в его пользу. Но такие не утопают. Где он теперь вынырнет?

Хлебников сообщил знакомым, что уезжает «продолжать прерванный отпуск», а сам улетел в те края, где служил когда-то, проехал вдоль границы от Кушки до Читы и дальше. И в его сердце засела неясная тревога: «А что может здесь быть лет через десять — двадцать? Или более?» Пока об этом молчим. Но вскоре, наверное, придется говорить. И с каким огорчением!

В тот день, когда он вернулся в Москву, позвонил генерал-полковник Прохоров:

— Хочу вас видеть.

— Жду.

Маршал встретил его у порога, и Прохоров со слезами радости на глазах стал обнимать его:

— Спасибо вам, Кирилл Петрович. От всех танковых войск! Ваша твердость помогла. Убедила! А сейчас колесо завертелось в другую сторону. Я только что от министра, приняты важные решения.

— Очень рад. Садитесь.

Прохоров сел и стал рассказывать о своей беседе с министром. Он видел, что глаза Хлебникова опечалены, почти тревожны, поэтому поспешил успокоить его:

— Когда речь зашла о вашем «упорстве», как выразился один товарищ, то министр знаете что сказал? Не для себя же, говорит, он искал выгоды, отстаивая свои позиции! Хотя лично я верил, что все кончится хорошо, разберемся… В ближайшее время начнем получать новейшую технику.

Когда Хлебников стал рассказывать Прохорову о том, что он видел на восточной границе, Прохоров слушал и молча качал головой:

— Жаль. Очень жаль.

— И обидно… Меня пугает их черная мечта. Хорошо, что нам удалось уладить Карибский кризис. Столкнуть две великие державы лбами — и все решается очень просто: мировое господство обеспечено.

Они долго сидели молча, наконец маршал встал и подошел к окну.

— Все еще не верится, — вздохнул Прохоров.

— Дай бог, чтобы я ошибся, — ответил Хлебников.

Прохоров таким радостным никогда не был.

— Останутся ли нам благодарны наши потомки за то, что мы стремимся сохранить для них землю и всю ее красоту? Такие сказочные города и долины в цвету! Красоту здорового тела и способность мыслить.

— Останутся, — сказал маршал. — Доброе не исчезает на земле бесследно. Оно воплощается во что-то реальное и само себя утверждает на века. Мы должны быть счастливы, что живем для него, служим ему.

— Мы и так счастливы! Даже через край! — усмехнулся Прохоров.

Генерал Прохоров был прав, когда сказал, что колесо начало раскручиваться в другую сторону. На очень авторитетном совещании было заявлено, что не «наломали дров благодаря принципиальной позиции некоторых военачальников». Все, конечно, поняли, о ком и о чем шла речь.

Холода быстро сменились оттепелью, снежные глыбы съезжали с крыш, разбивались на тротуарах, пугая прохожих. Увесистые сосульки слезились на карнизах. Дворники тянули веревки, кричали до хрипоты: «Обходите!» Машины еле продвигались по улицам.