— Что ж так? — спросил Кешка.

— Так уж получилось.

— Сволочь, — ругнул Кешка уехавшую жену Антона, — Помнишь, как ты ее ждал? Помнишь, мы с тобой от Черной скалы пробирались? Три дня не жрали.

— Помню, Кеша. Ведь я тебе жизнью обязан. Иногда глаза закрою и вижу этот чертов ручей Змеиный. Вижу, как лодку о камни разбивает, я хватаюсь за какой-то валун, руки судорогой сводит, вот-вот оторвет меня водой, швырнет на камни. А ты валишь на берегу лиственницу и орешь: «Тоник, держись! Держись, Антончик, сейчас вытащу!..» По-моему, мы потом куропатку подбили, веселее зажили.

— Было, все у нас с тобой было. Давай еще по одной, — предложил Кешка.

Кешка чувствовал, что уже хорош: к ресторанной дозе да еще бутылка! Но не выпить не мог — не с кем попало поднимает, со старым другом! Дурак он, что в последние годы избегал Антона, затаился от него. А чего, собственно, он такого сделал, чтобы таиться? Антон всегда его поймет, с ним можно по душам…

Кешка опрокинул стакан, бросил в рот кусочек плавленого сыра, сказал:

— Тоник, давай с тобой по душам. Я перебрал малость, но в общем в норме… Но ты мне скажи: вот ходили мы с тобой, землю дырявили, комарье нас грызло. Ты тонул, я спасал — не в том дело. Но ты скажи: о чем мы думали? Быть или не быть? Об этом не думали. Просто золото щупали, хотели вписать, так сказать, славную страницу. Ты меня понимаешь?.. И ведь нашли. Сопчонку ту, помнишь, Миленькой назвали? А ведь пустое все, тор-рр-ричелева пус-стота, если по душам.

— Почему пустота? На Миленькой прииск шесть лет моет, и еще лет на пять хватит.

— Пусс-ссто-та-а,— упрямо повторил Кешка.

— Да когда это наша наука пустышкой стала? — запальчиво возразил Антон. Он сам был навеселе и не замечал, что Кешка крепко перебрал. — Да вот тебе простой пример. Ты о методе сечения в разведке слышал?

— Не слышал и не хочу, — потянулся к бутылке Кешка.

— Погоди, Кеша, успеем: ночь велика, а завтра воскресенье, — остановил его Антон. — Послушай две минуты. Мы как с тобой недавно поиск вели? Методом дырки? Рванули шурф, взяли пробу — нет металла. Нет и не надо, пошли дальше шурфить. А он, между прочим, был, но в воздух с породой вылетел. Теперь смотри, что получается, — Антон взял с полки рулон, раскатал его на чистой площади стола. — Смотри, вот прииск Большой, вот ручей Уж двадцать кэмэ в длину. На нем геологи три года без толку топтались. И знаешь, что мы сделали? Подняли бульдозером грунт поперек ручья и промыли. Километр отступили, еще траншею пробили, а грунт — на прибор. Оказалась богатейшая струйчатая россыпь. Вот тебе и весь метод сечения, вместо дырок в земле.

— А кто придумал? — угрюмо спросил Кешка.

— Неважно кто. Факт тот, что геология при поиске начинает давать промышленное золото. Хватит в воздух выстреливать.

— И все-таки кто автор? — настаивал Кешка.

— Ну, допустим, я.

— Так и знал, — ухмыльнулся Кешка, — И что тебе, памятник за это поставили?

— Пока нет, — Антон скорчил печальную мину, затем развел с сожалением руками. — Пока, друг Кеша, ни Билибину, ни Цареградскому, ни Вознесенскому не поставили. Вот что досадно. Мне тут одна книжонка попалась. — Антон выхватил длинными пальцами из груды толстых книг тоненькую книжицу, пролистнул страницы. — Послушай, что Дмитрий Владимирович Вознесенский писал: «Пока я буду нужен Колыме, и ее не покину. Я люблю ее за то, что вера моя в нее не обманулась, за то, что она является редкой жемчужиной в сокровищнице Союза»… Вот это бы и высечь на его памятнике. — Антон потряс в воздухе книжицей, и она задела люстру с тремя матовыми пузырями. Пузыри закачались, он не обратил внимания.

— Фанатики они, — сказал Кешка. — Все они фанатики.

— Кто фанатик, Вознесенский? — воскликнул Антон на каких-то высочайших нотах, — Кеша, не смеши меня. Да будет тебе известно, фанатик — слово бранное. «Фанатизм» с французского — изуверство, слепая вера. Что ты его лепишь к мужам науки? И кто, по-твоему, фанатики — Бруно или их преосвященства святые отцы-католики, повелевшие предать огню его плоть и душу? Или, скажем, тот же Галилей. Что двигало его разумом — слепая вера? Цареградский, конечно, не Галилей, не Коперник, но он, если хочешь, Колумб для Колымы….

— Брось, — остановил Антона Кешка, знавший за ним привычку после пары рюмок пускаться в исторические экскурсы, — Хочешь, скажу, почему твоя Валя сбежала?

— Вера, — поправил Антон, сразу же утрачивая весь свой пыл.

— Женщины любят поменьше философии, побольше денег, — начал объяснять Кешка, прикуривая не тем концом папиросу. Заметил, что не так прикуривает, бросил папиросу в свою тарелку. — С философией у тебя перебор, а с деньгами — тю-тю. Твердый оклад плюс твердые надбавки — и больше не моги думать. Ты меня понял?

— Да, в этом что-то есть, — упавшим голосом согласился Антон — Хотя денег вполне достаточно. Но ты, безусловно, прав. Иногда Верина логика ставила меня в тупик. — Он умолк, но тут же сказал: — Может, нальем понемножку? Или кофеек сделать?

— Потом, ты дослушай, — Кешка решил высказаться до конца, — Я к тебе вот зачем пришел… Ты помочь мне можешь? Мне вот как твоя помощь нужна, — он полоснул себя ребром ладони по горлу.

— Что за вопрос, Кеша, с удовольствием. А что требуется?

— Да пустяк. Ты о прииске Большом говорил, сечение свое там внедряешь. А как ты с Мозыревым живешь?

— Очень дружно. Он толковый геолог. Представь, мы с ним одну штуку вместе замыслили. Видишь ли, в чем дело. На территории Большого сохранилось немало русел древних рек. Мало того, что они меня давно занимают…

— Подожди о руслах, — нетерпеливо перебил Кешка. — Я ведь с геологией давно покончил. Я, Тоник, давно в старателях хожу. В разных артелях счастья пробовал, а сейчас на этом самом, на твоем Большом мою.

— Ты — в старателях? — изумился Антон.

— А ты не удивляйся, не удивляйся, — усмехнулся Кешка. — Там тоже люди-человеки, и Кешка Бабич, между прочим, не последняя спица в колесе.

— Да нет же, я не в том смысле, — смутился Антон, — Я, собственно, не совсем представляю, что ты у них делаешь, функции твои…

— Функция моя, Тоник, бугор над шестью бичами. Решил бывший геолог старательских щец хлебнуть, попробовал — оказывается, неплохо. Я, Тоник, за эти пять лет дачу в Крыму отгрохал, «Волга» есть и кооператив в столице строю. Как думаешь, есть смысл в артели потрудиться?

— Ну, почему же? — развел руками Антон — Если тебе нравится… Иногда, правда, и старатели в должниках ходят.

— Э, Тоник, какой старатель! Во всяком производстве свои секреты, правда?

— Да, конечно…

— Слушай, так ты мне поможешь? Я с тобой начистоту, по душам.

— Обязательно, Кеша. Говори, в чем моя помощь нужна.

— Понимаешь, мне один участочек прирезать надо, в Колючем распадке, — заметно оживился Кешка, — Тут все от главного геолога зависит. Захочет твой Мозырев — сделает.

— А что за участок?

— Ерунда, — презрительно скривился Кешка. — Сто метров всей площади. Прииск туда приборы не загонит, а участок все-таки в заначке держит. Ты верь, через год они его все равно старателям бросят, но зачем ждать? Мне его вот так летом отмыть надо, — Кешка привычно полоснул себя по шее ладонью.

— И вся просьба? — засмеялся Антон, — Ну, Кеша, ты меня сегодня удивляешь. Да если приборы не станут, можешь считать, что участок отдан артели. Я сам к Мозыреву подъеду.

— Решили? Дай пять! — обрадовался Кешка. Он поднялся, слегка качнулся, обеими руками стал трясти руку Антона. Потом потянулся к бутылке — Давай, Тоник, еще разок за встречу!

— Давай, Кеша. По последней и — на боковую. Ты на тахте, я — на раскладушке. А завтра — выходной, завтра и наговоримся…

— Нет, постой, — Кешка поставил на место бутылку. — Надо до конца, честь по чести…

Он расстегнул пиджак, запустил глубоко во внутренний карман руку.

— Вот… честь по чести!.. — Кешка положил на стол тугую красненькую пачку, прихлопнул по ней ладонью и убрал руку.