— Я свою жену тоже никогда не бил, — рассудительно сказал Тынеску. — Твоего Еттувье прогонять из села надо.

— Он хуже моржа злого, — добавила мать Лидочки, и они отправились своей дорогой.

Смуглое лицо Нутенеут стало багровым, словно и Лидочка, и ее мать, и ее отец, бригадир Тынеску, больно отхлестали ее по щекам. Она не нашлась, что им ответить, и пристыженно молчала.

Подошли Ким и Рыпель.

— Спешить надо, разгрузка кончилась, — деловито сказал Ким, И деловито спросил Нутенеут: — Ключ взяла в клуб ходить или забыла?

— Взяла, — вздохнув, ответила Нутенеут.

На собрание сходились медленно, и Рыпелю пришлось больше часа дежурить у радиолы, ставя разные пластинки. К радиоле подключили выставленный в окно динамик, и она так орала на всю улицу, что собаки с Испугу попрятались.

Рассаживались в зале долго. Наконец расселись, и все пошло, как положено.

Как положено, Барыгин выступал, стоя за трибуной, — неокрашенной, топорно сбитой, но все-таки трибуной. Как положено, на сцене за столом сидел президиум: председатель Калянто, бригадир зверобоев Тынеску, его дочь Лидочка Ротваль — заведующая пошивочной мастерской, Рыпель — как представитель райисполкома, Ким — как представитель оленеводов, жена Павлова представляла в президиуме торговлю. Здесь же сидели Нутенеут и еще человек десять колхозников. Бухгалтер Чарэ вел протокол, а счетовод Оля Омрай, закончившая прошлым летом с похвальной грамотой семилетку, была за переводчика, так как не все в зале понимали по-русски.

Барыгин читал решение пленума не спеша и громко, чтобы слышали в задних рядах. Рядом стояла Оля Омрай, теребила пуговку кофточки и внимательно разглядывала плакаты на стенах, будто впервые их видела.

Впрочем, разнообразие тематики плакатов в самом деле заслуживало внимания. На одном листе бумаги смеялось солнце, плескалось голубое, с белой окаемкой море, по воде несся желтый катер и надпись внизу горячо призывала совершать прогулки по Черному морю На катере. На другом листе сидела огромная зеленая муха, растопырив черные лапищи, и надпись строго предупреждала о том, что мухи разносят заразу. Рядом белозубая женщина с обворожительной улыбкой советовала хранить деньги в сберегательной кассе (должно быть, в той, что находилась в райцентре), возле женщины дымным пламенем догорал лес (ни леса, ни даже одиночки-деревья на Чукотке не растут), и мужчина с мужественным лицом, целясь указательным пальцем в облако дыма, категорически требовал беречь лес от пожара. Были Плакаты, призывающие пешеходов переходить улицу на зеленый свет, а пастухов-убивать волков, были цветные и черно: белые, а всех вместе их было такое множество, что можно было беспрерывно разглядывать до утра.

Разглядывать беспрерывно Оля Омрай не могла. Когда Барыгин дочитывал до конца печатную страничку, Оля отрывала глаза от плакатов и быстро пересказывала ту же страничку по-чукотски, по-прежнему теребя пуговку кофточки. Потом Барыгин читал дальше, а Оля дальше разглядывала густо оклеенные плакатами стены.

Словом, все шло, как положено. Даже лучше, чем положено, так как в зале стояла прочнейшая тишина: никто не шептался, не кашлял, не скрипел скамейками — ни молодые, ни пожилые, ни старики, ни дети. Правда, чем ближе выступление подходило к концу, тем плотнее слипались глаза у слушателей, а отдельные Несознательные личности даже умудрились заснуть, убаюканные монотонным; хотя и громким голосом докладчика.

Шум возник, когда началось массовое переселение на пол. Старуха, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, хрипло вскрикнула со сна, очумело огляделась, сползла со скамейки вниз и стала умащиваться на полу. Дремавшая рядом Гиуне последовала ее примеру.

— Ох, спина болит! — громко сказала она, усаживаясь возле старухи.

В зале разом застучали скамейки, все заговорили и, как по команде, пересели на пол.

Барыгина ничуть не смутило такое поведение слушателей. Он отпил воды из стакана и, подождав, пока стихнет шум, сказал:

— Я понимаю, товарищи, вы устали сегодня, поэтому усаживайтесь поудобнее. Скоро будет перерыв, — отдохнете перед лекцией. А сейчас к перейду к освещению вопроса, связанного непосредственно с проблемами развития оленеводства в условиях Заполярья, и мер, которые принимаются для улучшения быта пастухов в кочевых бригадах. Так что прошу послушать.

Он умолк, кивнул Оле, и та быстро перевела его слова. В зале снова залегла плотная тишина.

Говоря о неполадках в оленеводстве, о падеже оленей от болезней, от непродуманно выбранных маршрутов кочевья, Барыгин косился на Калянто. Но лицо Калянто оставалось непроницаемым, председатель сидел за столом, устало подперев рукой щеку, и узкие глаза его неотрывно и, казалось, равнодушно, глядели на выцветшую кулису.

Барыгина так и подмывало привести еще один пример, хорошо известный Калянто, но он не стал этого делать, подумав, что лучше приберечь его для лекции, с которой выступит после него Рыпель. Там речь пойдет о религиозных обрядах, предрассудках, суевериях, и случай в седьмой бригаде как раз будет к месту. Кроме того, Барыгин решил в перерыве начистоту поговорить с Калянто.

Наконец Барыгин закончил, Оля перевела его последние слова. Барыгин залпом выпил стакан воды, потом стакан воды выпила Оля. Никто ни в зале, ни в президиуме не шевельнулся.

— Ну что же, может, включим свет и перейдем к вопросам? — спросил Барыгин, так как за окнами немного стемнело.

— Надо включать свет и задавать вопросы! — эхом повторила за ним по-чукотски Оля.

Стулья за столом президиума задвигались, задвигались и скамейки в зале. Кто-то протяжно зевнул, кто-то с хрустом потянулся.

Ким встал, прошел за кулисы, щелкнул выключателем. На сцене загорелись две лампочки. Вернувшись к столу, он зябко передернул плечами (в президиуме он так и сидел оголенным до пояса), снял со спинки стула свою кухлянку, натянул через голову, потом громко сказал:

— Может, вы не слышите, что надо лампочку зажигать? Зажигайте лампочку и начинайте говорить свои вопросы!

— Я много раз зажигаю, лампочка портилась, менять надо! — тенорком прокричал от дверей старик Пепеу и для убедительности пощелкал выключателем на стене.

Пепеу явился в клуб одним из первых, как-только его разбудила музыка радиолы. Он хотел привести с собой Коравье, но тот крепко спал, несмотря на орущую музыку, и Пепеу не стал тревожить его. Живот у него совершенно не болел, за время доклада он успел вдоволь подрёмать и теперь чувствовал себя удивительно бодро.

— Эй, Гиуне, хватит спать, буди Этынкай, я свой вопрос задавать буду! — крикнула Лидочка Ротваль спавшей у холодной печки Гиуне.

Но тут подал голос старик Пепеу.

— Я-первый хочу свой вопрос делать! — крикнул он от дверей.

— Подожди, Пепеу, я, уже говорить начала! — замахала на него рукой Лидочка.

— Я тоже свой вопрос давно придумал! — сказал, поднимаясь Ким.

Эта перепалка сняла сонливое настроение. В зале оживились, задвигались. Снова началось переселение, но уже с пола на скамейки.

— Товарищи, товарищи, давайте по порядку! — Барыгин был доволен переменой атмосферы в зале. — Пускай Пепеу говорит, будем уважать старость. Слушаем вас, товарищ Пепеу.

— Хорошо говоришь: старый человек всегда первым слушать надо! — живо отозвался Пепеу — Я такой-вопрос спрашивать буду; ты доктор Антона-Филиппа знаешь?

— Знаю доктора Антона Филипповича, — ответил Барыгин.

— Тогда почему молчал свой беседа, как доктор Антон-Филиппа операция делал? Как хороший председатель работу делал — говорил, как хороший бригадир оленя смотрит — говорил. Почему хороший доктор забыл говорить?

— А, вот в чем дело; — усмехнулся Барыгин. — Что ж, я могу сказать: Антон Филиппович — действительно прекрасный молодой хирург. А не сказал я о нем, товарищ Пепеу, потому, что сегодня речь идет не о медицинском обслуживании, а о задачах дальнейшего подъема оленеводства в нашем районе.