У соседнего с магазином дома тоже появились люди. Сперва Нутенеут увидела вышедшую из сеней жену Пепеу — старуха волочила за собой оленью шкуру. Расстелив шкуру на солнечном бугорке, она вернулась в дом и снова появилась на крыльце вместе с Пепеу. Она хотела поддержать мужа и помочь ему сойти с крыльца, но он отмахнулся от нее, довольно бодро поковылял к шкуре и улегся на ней, подставив солнцу лицо..

Это был тот самый Пепеу, который вчера вернулся на самолете из районной больницы. Целый год Пепеу маялся животом, высох до костей и уже серьезно собрался к Верхним людям, но фельдшер Павлов не пустил его туда: вызвал из райцентра санитарный самолет, и сопротивлявшегося Пепеу водворили в больницу.

Заболел же Пепеу сразу после суда над Омрылькотом, где проходил главным свидетелем. Очутившись в зале суда, он сперва долго не мог взять в толк, чего от него хотят, а поняв наконец, сказал так; «Мой дом магазин два шага стоит. Я магазин много ходил, много товар брал. Омрылькот много товар давал, Омрылькот продавца хороший». На вежливый и вполне доброжелательный вопрос молоденькой заседательницы, может ли он, Пепеу, припомнить, какие получал товары без денег, и согласен ли возместить их стоимость, Пепеу заявил-: «Где Пепеу много деньга-бумажка возьмет? Пепеу деньга-бумажка не нада. Пепеу магазин ходить нада, товар брать нада».

Больше его ни о чем не спрашивали, а стали спрашивать других, его же попросили отойти от судейского стола и посидеть в зале. Пепеу страшно обиделся на то, что ему, старику, которого следует уважать и слушать, не позволили литого говорить, а позволили говорить молодым и, вернувшись домой, слег и заболел. Каждому, кто являлся навестить его, Пепеу скорбно сообщал, что пришла ему пора собираться к Верхним людям, раз молодые перестали его слушать и уважать.

«Все теперь врачи могут, — подумала Нутенеут, наблюдая за Пёпеу. — Его хоронить думали, а он как молодой олень бегает».

С полчаса Нутенеут неподвижно сидела за столом, глядя на улицу. Однако больше никто не появлялся. Нутенеут вздохнула и не спеша стала искать в ящиках стола общую тетрадь, в которую записывались все исходящие и входящие бумаги, — на случай, если Барыгин поинтересуется работой сельсовета.

А в это время Ким-агитатор шагал по улице в другой конец села. Он решил начать обход с той стороны и шел теперь мимо домов, не считая пока нужным встречаться с их хозяевами.

День разгорался жаркий, безветренный, какие редко выдаются на побережье. В высоком чистом небе висело сухое щекастое солнце. Выпив из воздуха всю влагу, подаренную ночью океаном, солнце добралось до земли и достало уже до тех мест, где по дворам дозревал закопанный в ямах копальгын.

Копальгын — деликатес чукотской кухни.

Но сначала копальгын — это морж.

Когда морж средней упитанности и среднего веса доставлен во двор зверобоя, семья его и все желающие помочь принимаются копать яму: вглубь — насколько позволяет вечная мерзлота, в длину и ширину — в зависимости от размеров моржа. Неразделанного моржа — в шкуре, с требухой — сваливают в яму и засыпают землей. Так начинает готовиться копальгын. Остальное — дело времени, солнца и дождей. То, из чего раньше состоял морж, должно хорошенько перепреть в прочной оболочке шкуры. Готовый копальгын с наслаждением будет съеден хозяевами, родственниками и соседями.

Ким шел по селу, солнце красно сияло, припекая землю, и запах вызревавшего копальгына становился все резче. Ким с удовольствием съел бы сейчас добрый кусок, если бы не поручение Нутенеут, не позволявшее ему задерживаться. И все-таки он задержался — стало жарко, кухлянка прилипла к спине. Он положил книжки на травянистый бугорок, стянул через голову кухлянку, взял ее под одну руку, книги — под другую и пошел дальше, позволяя солнцу припекать крепкую голую спину.

Вскоре он очутился в конце села и свернул в крайний дом. В доме никого не оказалось. Обойдя безрезультатно дворов десять, он, наконец, застал в одном живую душу — Коравье. Коравье спал на шкурах у окна. Рядом с ним спала собака, зарывшись мордой в его кухлянку.

— Эй, Коравье, вставай! — сказал Ким, радуясь, что хоть старика застал.

Сперва его услышала собака, вытащила из-под кухлянки морду, привстала, зябко отряхнулась. Потом закряхтел Коравье.

— Пошла! — Ким прогнал со шкур собаку и сел возле Коравье, примостив рядом кухлянку и книжки.

Собака безропотно побрела к плите, улеглась там и мутными глазами уставилась на людей, словно приготовилась слушать, о чем они поведут речь.

— Тебе, Коравье, сегодня в клуб ходить надо. Собрание будет. Барыгин едет, — сказал Ким. — Про другие земли расскажет. Как другие люди живут. Когда радиола музыку начнет, ты в клуб ходи. Тебя сельсовет зовет.

Коравье, помаргивая глазами, безучастно глядел на Кима, шамкал запавшими губами и молчал.

— Так, значит, — Ким догадался, что старик со сна плохо понимает его. — Ты знаешь, кто я? — спросил он и сам ответил: — Агитатор.

Но и эти слова не возымели действия на Коравье. Он продолжал что-то пришептывать, взгляд его рассеянно блуждал по стенам и углам комнаты.

— Ты, Коравье, на собрание приходи, — снова сказал Ким, — потом кино без денег будет. Барыгин из района едет. Знаешь Барыгина? Он в том доме, где твой Рыпель, работает. Он главный начальник.

Услышав имя сына, Коравье оживился, глаза блеснули.

— Рыпель долго не едет.

— Приедет, — успокоил его Ким, — Хочешь, книжку тебе хорошую почитаю? Я читать буду — ты слушать.

Коравье ничего не ответил. Ким раскрыл книжку потолще, на обложке которой значилось: «А. В. Перышкин. Курс физики, часть II. Учпедгиз, 1950 г.», прокашлялся и, внимательно глядя на первую страницу, где излагались основные понятия криволинейного и вращательного движения тел, солидно заговорил:

— Вчера далеко от нашего села собирался один важный пленум, — «читал» Ким, передавая услышанное по радио в последних известиях. — Много людей говорили важные вопросы. Скоро в бригады пришлют новые палатки. Электричество сделает теплые печки, и будет в бригаде радио. В бригаде надо вести культурную работу. Надо баня, надо много зоотехников местного населения. Тогда копытка[1] не будет трогать оленя, и все задачи заготовки мяса и пушнины выполним быстро…

Он продолжал «читать», переворачивая страницы учебника, а Коравье молча сидел, прикрыв веки, и тихонько раскачивался в такт его словам, положив на колени сухонькие руки с погнутыми в суставах пальцами.

— Конец, — сообщил Ким и взглянул на старика — Понял, какая книжка?

— Мой Рыпель тоже книжки знает, только он плохой сын, — после долгого молчания сказал Коравье, не поднимая век.

— Ладно, я пойду, — Ким вдруг спохватился, что засиделся у старика. Напомнил: — Не забудь мой приказ в клуб ходить.

Выйдя от Коравье, Ким вдруг понял, что неправильно ходит. Нельзя было начинать с этого конца улицы. На другом конце — звероферма, пошивочная, контора. Там весь народ, там сразу всех увидишь. Он спустился к океану и берегом поспешил на другой конец села — путь берегом был короче.

Спустя полчаса Ким уже стоял в проходе длинного барака зверофермы, и обступившие его молодые работницы наперебой говорили ему:

— Ким, ты сколько книжек прочитал — сто или тысячу?

— Ты сам собрание делай! Здесь делай. Мы слушать будем, лисички будут.

— Ким, ты когда жениться будешь? Почему не женишься?

Женщины галдели. В клетках, подвешенных вдоль стен, бегали, сидели, поскуливали лисицы. В нос бил удушливый запах гнилого мяса и прелой шерсти. А Ким, посмеиваясь, стоял среди женщин и отвечал по порядку на все их шпильки:

— Много книжек читал. Может, сто читал, может, больше.

— Я собрание делать не умею. Барыгин умеет.

— Рано жениться. Скоро в армию пойду.

Он понимал, что женщины подтрунивают над ним, но не обижался — что с них возьмешь, женщины есть женщины. Так, отшучиваясь от их колючих словечек, он и покинул звероферму.