Даже в годы, когда люди активно выкапывали потемневшие костяные древности, эквенское захоронение осталось нетронутым.

И теперь оно должно послужить науке.

Рыпэль заварил нам крепкий чай, и мы расположились в нашей тесной комнатке, в которой мебели-то всего было две кровати, две тумбочки и заляпанный синими чернилами учительский стол, служивший нам дли долгих чаепитий.

Я чувствовал, что Рыпэль, несмотря на внешнюю невозмутимость — и дружеское расположение ко всем, все же как бы выделял поэта и, конечно, своего земляка, молодого литератора и к тому же корреспондента областной газеты.

Тем не менее археологи не чувствовали этого раздвоенного внимания. Не заметил его и поэт, который внимательно слушал Дориана, с увлечением рассказывающего о том, какое значение имеют здешние археологические памятники для решения проблемы заселения американского континента, путей-перепутий древнего человека, одолевшего в поисках земного пространства огромнейшие расстояния.

— Выходит, индейцы Северной и Южной Америки — это ближайшие родственники здешних эскимосов и чукчей? — спросил поэт.

— Совершенно верно, — кивнул Дориан, забеливая чай сгущенным молоком.

Я невольно следил за его действиями: археолог знал толк в хорошем чае, потому как нет ничего вкуснее, нежели крепкий чай, подслащенный сгущенным молоком. Он и сытный, и бодрит, и удивительно согревает изнутри.

— И это доказывается не только археологическими, но и антропологическими данными, — подтвердил Дориан.

— А языки? — спросил поэт.

— С языками сложнее… Что касается эскимосов, то алеутско-эскимосская языковая семья достаточно глубоко распространена в Западном полушарии. А это — вся цепь Алеутских островов, Гренландия, Аляска, север Канады. Следы чукотского, очевидно, надо искать в индейских языках южных регионов американского материка.

Поэт отхлебнул из большой чашки и как-то озорно произнес:

— А чем черт не шутит? Вдруг родичи нынешних улакцев сидят сейчас на Огненной земле и думают-гадают: откуда же мы пришли сюда, на самый кончик южноамериканского континента?

Мы с Рыпэлем переглянулись, но ничего не сказали.

— Кстати, жители Огненной земли такие же китобойцы, как и обитатели побережья Чукотского полуострова, — со знанием дела заключил Дориан.

Светлана молчала и маленькими глотками пила чай, время от времени кидая влюбленный взгляд на Дориана. Она только что закончила исторический факультет Ленинградского университета и собиралась в аспирантуру.

По существу, разговор вели только поэт и Дориан.

— А как вы думаете, меня могли бы взять на китовую охоту? — спросил вдруг поэт.

— Могли бы! — уверенно сказал Рыпэль, — Я попрошу Армоля, моего двоюродного брата.

Сам Рыпэль давно не выходил в море. Он считался главным банщиком сельской бани, которую топил три раза в неделю: для школьников, для мужчин и женщин.

Я догадывался, что причина здесь в том, что Рыпэль был большим охотником до спиртного.

— Однако в море нелегко, — с сомнением произнес Дориан. — Это не увеселительная прогулка.

— А я и не думаю, что это так, — как-то жестко отозвался поэт.

Я знал, что он не был изнеженным столичным стихотворцем, Получив блестящее образование в Московском институте философии, лингвистики и истории, он воевал на Карельском перешейке, прошел всю Отечественную, был ранен…

Я догадывался, что желанием поэта движет не простое любопытство, а искреннее желание понять человека Севера, войти и глубь его жизни, разделив с ним опасность, а может быть, и радость главного деяния жизни — морской охоты на самого большого зверя.

— Я побегу, скажу Армолю, чтобы тебе приготовили охотничье снаряжение! — заторопился Рыпэль.

Допили чай, распрощались, и в комнате остались только мы с поэтом.

В эту ночь собаки почему-то не выли. Удалось прекрасно выспаться, несмотря на то что на самом рассвете в комнату ввалился Рыпэль с ворохом охотничьей одежды для поэта. Это были высокие непромокаемые торбаза — кэмыгэт из тюленьей кожи, подбитые лахтачьей кожей, нерпичьи штаны, слегка протертые на заду и коленях, но еще достаточно прочные, летняя кухлянка и плащ из моржовых кишок, гремящий от сухости.

— Хотели тебе дать камлейку из медицинской клеенки, но я выпросил это, — с гордостью сказал Рынэль, расправляя слежавшиеся складки плаща, — Это настоящий уккэнчин. Его носил еще мой дед.

Плотно позавтракали неизменным чаем со сгущенкой, белым хлебом с маслом и колбасным фаршем из банки с добрым названием «завтрак туриста».

Облаченный в непривычную, но удивительно подошедшую ему одежду, поэт совершенно преобразился, и, если бы не голубые пронзительные глаза, радостно и озорно сверкающие из-под низко надвинутого капюшона уккэнчина, трудно было бы узнать в нем столичного интеллигента.

Вельботы уже покачивались на воде, оставалось только погрузить дополнительное горючее и пресную воду.

Ни чукчи, ни эскимосы не желают удачи, провожая на охоту: это обычная работа.

Постояв на берегу, пока вельботы не скрылись за громадой Дежневского массива, я поднялся к домикам и зашагал в косторезную мастерскую к резчику Туккаю, с которым давно договорился встретиться.

Возле мастерской я догнал Дориана и Светлану. Оба были чем-то огорчены.

Что-нибудь случилось?

— Это у них обычное дело, — сердито заметил Дориан. — Охота всегда на первом месте! А между прочим, у меня есть договоренность с совхозом о транспорте. Время идет, а мы не можем перевезти оборудование в Эквен: все вельботы на охоте.

— Так в Эквен можно пешком дойти, — сказал я. — Хотите, я вас туда провожу?

— Нет, пешком мы туда не пойдем, — решительно отказался Дориан. — Не нравится эта черта у аборигенов — непонимание важности науки. Особенно у эскимосов.

— Дориан Сергеевич, — с улыбкой заметила Светлана, — Ринтын ведь тоже не европеец.

— Он — чукча, — сказал Дориан.

— А какая разница? — спросила Светлана.

— В сущности, — медленно протянул Дориан, — разницы особой нет.

— Ничего, — весело сказал я. — Я вам покажу другие археологические места.

И я принялся рассказывать, как во время воины мы выкапывали мореную моржовую кость для обмена с американскими эскимосами.

— Я слышал об этом, — мрачно заметил Дориан. — Это настоящее варварство.

Я удивленно посмотрел на него. А осквернение могил, пусть ради науки — это не варварство? От того, что мои земляки выкопали из-под земли в годы войны и приобрело драгоценный в то время табак и другие товары, была хоть какая то польза… А от того, что каждый год выкапывал из вечной мерзлоты Дориан — какая от этого польза чукчам и эскимосам? Очень нужно нам знать, откуда мы произошли и в какое время наши предки пересекли Берингов пролив!

И во мне росло какое-то непонятное раздражение, которое я старался подавлять, разумом понимая, что его не должно быть, что это постыдно и примитивно так рассуждать. Цели науки, в том числе и археологической, высоки, и я вспомнил лекции Алексея Петровича Окладникова, которые слушал в Ленинградском университете. Облик самого ученого был резким контрастом сложившемуся привычному представлению о профессоре. Лицо Окладникова было грубо, просто, без того интеллигентного, едва уловимого налета, которым отличались другие университетские профессора. Коричневый, отнюдь не курортный загар всю зиму не сходил с его лица, но еще поразительнее были его руки — крупные, сильные, более привычные к лопате и кайлу, нежели к ручке, карандашу, указке. Он с большей уверенностью путешествовал в прошлом, в палеолите, нежели в современности.

А Дориан по внешнему виду был настоящий интеллигент. И до такой степени, что время от времени вместо очков носил пенсне. Поэт, правда, тоже на вид был далек от расхожего представления об интеллигентной внешности. Но это, скорее, объяснялось тем, что он был человеком крепко пьющим. Еще в бухте Лаврентия, зная, что в Улаке пока не бывали пароходы-снабженцы, мы запаслись коньяком, набив бутылками большой рюкзак, который теперь лежал у нас в комнате под моей кроватью. Время от времени поэт выуживал очередную бутылку и понемногу пил из нее.