— Вот он, Ринтын, — представил меня поэт.
— Дориан Петров, — назвался мужчина.
— Светлана Горина, — сказала девушка и подала руку.
Ладонь оказалась неожиданно шершавой и грубой, и тут я догадался, кто эти люди: ученые-археологи из Ленинграда! Теперь я узнал Дориана Петрова, учившегося на историческом факультете и часто заходившего в общежитие, где жили студенты-северяне.
Мать Дориана несколько лет жила на Чукотке, учительствуя в эскимосских селениях. Она собрала внушительную коллекцию сказок и преданий, записанных, однако, только по-русски. Она публиковала образцы эскимосского фольклора, и в моей библиотеке хранилось несколько ее книг.
Дориан считался весьма перспективным историком-археологом и имел в соавторстве ученый труд о древних могильниках Чукотского полуострова.
Я тоже мог считать себя до некоторой степени археологом. Во время войны, когда в Улак приезжали американские эскимосы, одним из самых ходовых предметов обмена была мореная моржовая кость, которую в изобилии выкапывали из хорошо известных старикам мест древних стоянок. Порой попадались настоящие шедевры, украшенные богатой резьбой и орнаментом: застежки для моржовых ремней, наконечники для стрел и копий, гарпунов… Они лежали неглубоко, и даже мы, ребятишки, добывали столько густо-коричневых, отполированных древними умельцами и временем вещей, что могли выменивать у американских гостей вдоволь жевательной резинки и цветных карандашей.
К середине сороковых годов самые богатые подземные сокровищницы опустошили, и их содержимое перекочевало на другой берег Берингова пролива, став материалом для современных поделок — брошек, фигурок, северных зверей, мундштуков, пуговиц, шкатулок… Очень возможно, что некоторые из этих сокровищ попали в американские музеи.
Так что к тому времени, когда на Чукотке появились ученые-археологи, им уже досталась полуразграбленные могильники.
Мы побрели вверх по берегу, одолевая галечную гряду, намытую штормовыми волнами. Несмотря на то что я просидел целый день почти недвижно в вельботе, я чувствовал усталость, и хотелось поскорее добраться до своей кровати с пружинной сеткой и тощим матрацем и заснуть.
Но сначала надо поужинать в местной столовой, где веселый повар в белоснежном высоком колпаке подал в окошечко, прорубленное на кухню, пышные, обильно проперченные и сдобренные чесноком, рубленые котлеты из свежего моржового мяса. На вид они были непривычно темные, но очень вкусные.
— Вообще здешняя еда, — рассуждал Дориан Петров за столом, уминая одну котлету за другой, — отличается удивительной сбалансированностью и продуманностью. Ни эскимос, ни чукча никогда не съедят ничего лишнего…
Я слушал и вспоминал свои детские годы, весеннее время, когда в ямах-хранилищах подходили к концу запасы, и надо было делиться последними кусками копальхена с полуголодными собаками. А если к тому же с осени не было запасено достаточно моржатины, в ход шли жирная жижа и чудом сохранившиеся остатки полусгнившей моржовой кожи, ластов и мяса. Все это обладало нестерпимым запахом, но все-таки поедалось с жадностью: голод неистово требовал любого насыщения.
А когда убивали первого моржа, то мясо начинали варить еще в море, зажигая в вельботе примус и ставя на гремящее пламя кастрюлю. Если не было пресной воды, наливали забортной. Сваренное в соленой воде океана мясо приобретало особый, неповторимый вкус.
Наедались буквально до отвала, пока желудок мог вместить хотя бы кусок. Расплачивались после этого — жестокими желудочными болями и расстройствами.
Аппетит уменьшался, когда наступало время относительною изобилии: в середине лета и осенью, когда к моржовому мясу добавлялось лахтачье, выловленная в лагуне рыба, свежие ягоды и зеленые листья горькой ивы, золотого корня, сладкие корешки-пэлкумрэт, выкопанные в мышиных кладовых, утиное мясо, и верх лакомства свежая оленина, которую выменивали у кочевых людей на моржовый жир, лахтачьи ремни, кожи…
— Эскимосы вообще отличаются воздержанностью в еде, и вы почти не увидите здесь толстяков, — продолжал Дориан, — Я провел несколько лет в бухте Провидения, где учительствовала моя мать. Нашими соседями были эскимосы. Это были лучшие годы в моей жизни…
Светлана Горина внимательно слушала разглагольствования Дориана, и едва заметная улыбка скользила по ее лицу.
— А вообще с питанием здесь мы устроились на полярной станции, — сказал археолог. — Там кормят по нормам полярных экспедиций и совсем недорого.
— Я не сказал бы, что здесь дорого, — отозвался поэт. — И мне нравится здешняя еда, как и вам. И нормы тут достаточны, если не сказать больше…
— Обычно наша экспедиция устраивается на полярной станции, — повторил Дориан. — Там удобно, гигиенично.
— Нам тоже предлагали гостеприимство на полярной станции, но мы выбрали учительский дом, — вмешался я.
— Здесь я — гость Ринтына, — сказал поэт. — И мне пока все нравится.
Станция, построенная в тридцать четвертом году, располагалась примерно в полутора километрах от самого Улака, несколько на отшибе. В годы моего детства она казалась сказочным городом: там было электричество, радио, большая кают-компания с роскошной библиотекой и грандиозным музыкальным инструментом пианино, кинопроекционный аппарат… Чуть поодаль стояли научные павильоны, полные разных мудреных приборов, метеорологические шары-пилоты и змеи, поднимающиеся в заоблачные высоты… Да и сами работники полярной станции даже внешне выглядели людьми необычными — они носили особую форму, питались в бесплатной столовой, у них работали водовоз, истопник, а для стирки они нанимали чукчанок и эскимосок из села…
Через какое-то время я начал догадываться, что работники полярной станции не совсем справедливо наделены весьма ощутимыми привилегиями по сравнению, скажем, со школьными учителями, которым не только самим приходилось колоть и возить уголь для прожорливых печек, лед для умывания и приготовления еды, но и исполнять работу куда более сложную и тяжелую, нежели снимать показания с приборов, расположенных неподалеку в деревянной будке. Даже жилье и одежда полярников были специально приспособлены и оборудованы, согласно суровому климату.
Все было бы не так заметно, если бы некоторые работники полярной станции не подчеркивали свою исключительность: как же — покорители Арктики!
Они даже ходили особенно, гордо, и мне казалось, что они свысока посматривали на других. Я не обижался, когда они смотрели на нас так, ибо нас убеждали, что мы народ отсталый и требуется время и усилия, чтобы догнать ушедшие вперед другие народы. По как могли полярники смотреть свысока на наших учителей? Я чуял эту несправедливость и проникался со своей стороны неприязнью к работникам полярной станции. Это чувство сохранилось у меня и по сию пору, и мне никак не удавалось перебороть его, когда доводилось бывать на улакской полярной метеорологической станции.
Потом Дориан и Светлана проводили нас до нашего жилища. У дома нас встретил пожилой чукча Василий Корнеевич Рыпэль.
— Я принес вам свежей воды, — сказал он. — Два больших ведра.
Он приносил воду из-под нетающего ледника, и эта вода была необыкновенно вкусна не только в чае, но и так, в сыром виде.
— А, Большой Друг Эскимосского Народа! — воскликнул Рыпэль, узнав Дориана. — Снова копать приехал?
— Приехал, — важно ответил археолог. — В этом году думаем окончательно исследовать эквенский могильник.
Эквен — древнее название давным-давно несуществующего поселения, примерно на полпути между Улаком и Нуукэном, чукотским и эскимосским поселениями. Оно располагалось на самом северо-восточном кончике Азиатского материка. Когда едешь зимой на собаках под высокими темными скалами, с которых с легким шуршанием скатывается сухой, как крахмал, белый снег на острые голубые ропаки ледяного припая, снизу можно заметить торчащие из земли, побелевшие от древности и жестоких полирующих ураганов китовые кости. Часть из них осталась от жилищ, часть служила подставками, на которые поднимали на зиму кожаные охотничьи байдары и каяки. Место это было жутковатое, с ним связывалось множество разнообразных сказаний и легенд, где кровь смешивалась со снегом и соленой морской водой. Неподалеку, по преданиям, находилась могила Китовой Женщины, прародительницы приморских жителей, охотников на крупного морского зверя.
