Павлов обошел домик и, удостоверившись, что все в порядке, сел на свою нарту, тронул собак. На этот раз он ехал, замыкая караван, следуя за упряжкой Кантухмана.

Домик скрылся сразу же. Только труба еще некоторое время торчала над сугробом, чуть потемневшим от двух топок, за многие месяцы.

На сердце у Павлова было покойно и светло. Он знал, что это от встречи с удивительным домиком, в котором хотелось остаться если не на всю жизнь, то надолго, от встречи с книгой.

Солнце поднялось над горизонтом. Никто не остановился, чтобы понаблюдать восход. Это было необычным вчера. А сегодня, и завтра, и всегда — до следующей полярной ночи восход солнца будет уже неизменным, привычным.

От собак, от торосов, от сидящих на нартах людей протянулись длинные тени.

Оставалось еще раз навойдать полозья — и впереди покажется мыс Блоссом, погребенный под снегом галечный моржовый пляж.

А солнце будет подниматься все выше и выше.

Сначала снег начнет таять на южных склонах гор, в защищенных от ветра долинах. К середине лета большая часть тундры зазеленеет низкой травой с пятнами голубых и красных цветов. Прилетят птицы, займут скалистые берега, а белые канадские гуси усеют Тундру Академии, и она будет казаться покрытой летним снегом.

А ближе к осени на мыс Блоссом придут моржи. Сначала одинокие разведчики, старые самцы с обломанными и пожелтевшими клыками, за ними — самки с детенышами.

Белый медведь начнет выходить на берег.

Словом, жизнь будет бить ключом.

И это станет счастьем и для земли, и для человека.

Люблю рассматривать старые фотографии, листать семейные альбомы. Они не только возвращают в навсегда и безвозвратно ушедшее прошлое, но иногда дарят удивительные находки, воскрешают, казалось бы, напрочь забытое. Так, однажды в семейном альбоме старого Гэмауге, художника и морского охотника из Уэлена, я нашел иллюстрированную открытку, выпущенную федеральным почтовым ведомством Соединенных Штатов Америки. На фотографии был снят сам Гэмауге в полном охотничьем облачении в торосах. На ногах его были «вороньи лапки», снегоступы, сплетенные из сыромятных лахтачьих ремней; непромокаемые, непробиваемые морозными ветрами штаны из нерпичьей шкуры, кухлянка из шкуры молодого оленя, поверх которой был надет балахон-камлейка из белой бязи для маскировки на арктическом льду. Капюшон был откинут, на голове виднелся зимний малахай с опушкой из росомашьего меха. За плечами охотника висел винчестер в чехле из выбеленной тюленьей кожи, а руки заняты посохом с острым наконечником, которым пробуется крепость морского льда. Фотография была не только хорошо сделана, но и отлично напечатана на плотной, солидной бумаге. На обороте, как и полагалось на серийной почтовой открытке, было обозначено место для адреса и марки. Здесь же типографским способом оттиснута надпись: «Дикарь северо-восточной Азии на дрейфующем льду Чукотского моря». Но это был именно Гэмауге, а не другой, и сам хозяин фотографии узнал себя, молодого, крепкого, способного проходить десятки километров но льду в поисках тюленя или белого, медведя.

— Этот снимок был сделан еще до революции, — вспомнил Гэмауге, — Тогда в наше селение часто приходили американские шхуны. Гости торговали, выменивали пушнину, моржовые бивни на всякие безделушки, тайком предлагали спиртное в темных плоских бутылках… Но были и такие, которые фотографировали. Мы поначалу не верили, что с помощью аппарата, похожего на ружьецо с коротким стволом, можно так снять тень с человека, что его образ будет запечатлен на бумаге. Не верили, пока нам не прислали через знакомого торговца Олафа Свенсона несколько фотографий, в том числе и мою.

Этот разговор происходил в домашней мастерской художника. На низком столике, поставленном впритык к небольшому окошку, обращенному к морю, лежали заготовки из моржового бивня, куски китового уса. Гэмауге мастерил морские суда, старинные парусники и шхуны.

Сам Гэмауге до преклонных лет сохранил силу и выносливость морского охотника. Он был высок ростом, на его выразительном и резко очерченном лице светились пытливые, умные глаза.

— Я знаю английский, — продолжал Гэмауге, — и прочитал эту обидную надпись на открытке… Но что поделаешь? Они смотрели на нас как на дикарей.

Когда я покончил с семейным альбомом, Гэмауге достал простую канцелярскую папку, в которой тоже были фотографии, но уже более позднего времени. Первая первомайская демонстрация в Уэлене на льду лагуны, строительство полярной станции, электрического ветродвигателя, группа школьников вместе с учителями, прилет первого самолета в Уэлен, улыбающийся Водопьянов в окружении ребятишек, а рядом — Гэмауге.

И вдруг снимок, сделанный явно в тундре: чукча у яранги, в кухлянке из снежно-белой шкуры оленя, в таких же белых штанах из камуса, в белых торбазах. Обычно так одеваются глубокие старики, показывая, что они закончили свои земные дела и готовы при первом же удобном случае отправиться в другой мир, куда принимают именно вот в таком виде. Но мужчина, снятый у тундровой яранги, был еще молод, да и по выражению его лица можно было понять, что он скорее напуган, нежели покорился своей печальной участи.

— Кто это? — спросил я.

Гэмауге отложил кусок моржового бивня, который он собирался зажать в небольшие тисочки, взял фотографию и с улыбкой ответил:

— Это мои дальний тундровый родич.

— Вроде бы он собрался туда? — я показал глазами наверх.

— Да, — кивнул Гэмауге. — Думал, конец ему… Но вышла осечка.

И Гэмауге засмеялся, а потом поведал мне вот такую историю…

Это произошло где-то во второй половине тридцатых годов. По всей Чукотке победно шествовала новая жизнь, строились школы, создавались колхозы. Неподалеку от угодий оленных людей стойбища Пананто, на южном берегу залива Кытрын открыли культбазу с больницей и другими удивительными домами из дерева. Был даже такой, в котором с помощью натянутых на высоких столбах проводов ловили летящие слова из самой Москвы.

Слухи о новой жизни доходили и до тундры, но там пока ничего не менялось. Но вот приехал молодой безусый парень и сказал, что со следующей зимы будут учить детей наносить и различать на бумаге следы человеческой речи. И будто бы без этого умения нынче чукча существовать не может. В стойбище посоветовались с мудрыми стариками и шаманами и решили — школу открыть. Ибо это куда более безобидно, нежели то, что происходило на побережье, где в больницах русские доктора кромсали людей, вырезая испорченные органы, выискивая болезни в разрезанном человеческом теле, словно это морж или лахтак.

Дальше больше, Приехали люди из Уэлена и сказали, что надо подумать о том, чтобы организовать колхоз.

Так и повелось: что ни месяц, то обязательно кто-то приезжал., И каждый приезд оставлял после себя долгие и удивительные разговоры, многочисленные вопросы, на которые не было ответов даже у тундровых мудрецов.

Ранней весной визиты участились. Время было горячее; телились важенки, все мужчины круглые сутки находились в стаде.

В тот день в стойбище из мужчин оставался один Гэмакэргын. Дня два назад, собирая оленей после короткой весенней пурги, он вывихнул лодыжку и лежал в чоттагине, с беспокойством думая о том, как без него справляются в стаде.

Послышался отдаленный лай собак, женские и ребячьи крики. В ярангу вбежала жена Гэмакэргына и сообщила, что со стороны Уэлена идут упряжки.

Превозмогая боль, Гэмакэргын выбрался на улицу. Упряжек было две, и, когда они подъехали, на одной он узнал своего дальнего уэленского родича Гэмауге. Он, по слухам, стал человеком новой жизни и даже научился грамоте. А раньше бедствовал и своей дырявой яранге и часто голодал.

Они поздоровались, согласно обычаю Гэмакэргын позвал гостей в ярангу. Второй был совершенно незнакомый человек с маленькими черными усиками, как бы вытекающими из ноздрей.

— Это фотограф, — сказал Гэмауге, показывая на усатого. — Он хороший человек, не бойтесь его.